«Уж подсказывала, в лад с Ермилой хорошо поет».

— Как можно такую красавицу, ладушку, кровь с молоком, в монастыре держать? — с другого конца повел речь Ермила, — Тебе каждый год по ребеночку рожать надобно, мужа радовать, деток на руках качать, ты ж деток любишь, я вижу, как тебе нравится с Ивашкой возиться, небось и своих-то хочется, а?

— Скажи, а то правда, что я дочь колдуна? — оборвала Настасья неприятный ей словесный поток.

— Да кто ж его знает, того даже Димитрий Чернореченский не ведает. Не об том сейчас речь.

Всего одна фраза, а у Настасьи выросли крылья: «Никто не знает, так может все ложь. А отец — это отец! С чего я верить должна людям, которые меня в монастырь упечь хотят?»

— Не могу я тебе, боярин, ничего обещать, — отстраненно проговорила она, но в глазах все ж засветился блеск борьбы, и тертый Ермила сразу его уловил.

— Не обещай, просто сделай, что нужно. Не может дочь Улиты вот так сдаться.

— Не трогай мою мать! — снова с надрывом выговорила Настасья.

— Я к тому, что упертая баба была, Царствие ей Небесное, свое зубами могла вырвать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Прошлое, что наваристый кисель, вязкий, тягучий, ничего-то толком сквозь него и не углядишь, одни очертания. Какая она была, матушка? Где правда, а где оговор. Ведь и о ней, Настасье, сейчас в княжьих хоромах чего только не болтают, а все ведь напраслина, пустые небылицы. «А я буду верить, что мой отец Димитрий, и все как матушка Елена сказывала правда, а они пусть чего хотят за спиной шипят».

— Князь, князь вернулся! — в горницу задыхаясь от быстрого бега ворвалась Малашка, маленькая да верткая, она всегда первой приносила Настасье все новости в Черноречье, не собиралась Маланья терять привычку и в Дмитрове. — Тиун Яков уж с ним речи ведет, — с намеком повела она взглядом в сторону распахнутого окна.

«Речи ведет, значит уж напел, что я Желанку со двора прогнала», — с сожалением прикусила нижнюю губу Настасья.

— Ну, чего стоишь-то? — раздраженно окликнул ее Ермила. — Ступай к супружнику, поклонись, улыбнись помягче, повинись, коли орать начнет. А орать начнет, помяни мое слово.

Настасья, борясь с настырным волнением, торопливо пошла к сеням. По пути попадались лица любопытных челядинок, и в каждом она читала: «Ну что, вот и расплата твоя за своеволие сейчас наступит. Уж все тебе князь припомнит: и что полюбовницу выгнала, и что совет с попами без его ведома проводила, и что на его месте в гриднице сидела, и что верную няньку Сулену, как куль муки, гридни по двору протащили. Иди, дочь колдуна, да дрожи».

«А я не буду дрожать, я не боюсь!» — твердила себе Настасья, но, увы, все же боялась.

Ноги отсчитали все десять сенных ступеней. Двор был полон народу — вои, челядь, молодые бояре — княжьи дружки. И в кругу этой говорливой кутерьмы князь Всеволод, серьезный, деловитый, но немного уставший. Как-то Настасья издалека сразу почувствовала, что муж загнал себя в дороге, даже не видя еще залегших синих теней под зимними очами. «То не ехал долго, то летел, себя и коней уморив, к чему?» Огромный бородач-конюх ласково поглаживал взмыленного солового коня. «Видно, княже по полюбовнице соскучился», — не удержалась от злорадной мысли Настасья.

Холопы бережно сняли с плеч князя дорожную мятлю[1], гридни забрали ножны с мечом. Всеволод мерно махал головой в знак того, что слышит бубнение Якова, тут же отдавал команды, кого-то куда-то отправлял, кого-то подзывал.

Настасья шла медленно, не зная, на какое расстояние следует приблизиться, и следует ли вообще сейчас подходить?

— Тятя, тятя! — с противоположного конца, расталкивая собравшихся, ворвалась в круг Прасковья.

— А вот и егоза моя! — распахнул ей объятья Всеволод, подхватил, чмокнул в щеку, поднял над головой. — Тяжелая, скоро и не подниму.

— Ты мне подарки-то привез? — требовательно дернула дочь отца за рукав.

— А вела себя как? Мачеху слушала? — Всеволод поставил Прасковью на землю, взглядом побежал по толпе и уперся в Настасью, та не дошла десяти шагов, замерев в нерешительности. Посмотрел, и опять молодая княгиня прямо на расстоянии почувствовала его раздражение. Всеволод зол, и уж понятно на кого. Настасья приготовилась принять волну гнева. «Сейчас начнет, или подождет, пока бояре со двора уйдут?»

— Так слушалась? — князь говорил дочери, но Настасья поняла, что сейчас он обращается к ней.

— Да слушалась я, слушалась, — ворчливо отмахнулась Прасковья, — батюшка, а что ты мне привез?

Всеволод зашарил за пазухой и извлек большой леденец-петушок на палочке.

— Держи, сластена моя, — протянул он Прасковье.

— И все, — разочаровано вздохнула дочь, вызвав смех молодых бояр.

— А чего ж еще? — притворился, будто и не понял, отец, удивленно поднимая брови.

— Ленты али колты, колечко еще, — надула губы Прасковья.

— Да говорят, ты мачехе грубила, — усмехнулся Всеволод, покосившись на Якова.

— Ничего я ей не грубила! — возмутилась Прасковья. — Врет она все! — и с ненавистью глянула на Настасью.

Да что ж такое?! Шутка Всеволода, а он явно игрался, снова за семь верст отбросила мачеху от падчерицы.

— Хорошо она себя вела, навет то все, — решилась и спешно подошла Настасья.

— А ты? — коротко произнес Всеволод, кольнув очами. — Ты себя хорошо вела?

Настасья не знала, как ответить. Князь строил с ней беседу, как с сопливой девчонкой, позоря пред боярами-ухарями. А уж дружки княжьи во всю готовились к потехе, ехидно щурив очи и перешептываясь.

— А? Светлая княгиня, язык проглотила? — сделал к ней полшага Всеволод.

— Как водимой[2] положено, — коротко ответила Настасья, смело не отводя взгляд.

— Беги, Прасковья, — слегка подтолкнул дочь князь, — уж в горнице у тебя подарки лежат. А вас, други, жду завтра за трапезой.

Вот так он решительно взял и выпроводил всех нежеланных свидетелей. Прасковья радостно полетела к сеням, бояре, пряча сожаление, откланялись. На дворе установилась тишина, тиун и челядь ждали отповеди провинившейся княгини.

— Княже, заждались уж, где ж так долго? — будто только что пришел, откуда-то из-за угла выкатился Ермила, широко сияя натянутой улыбкой.