поступил на службу в Первое (распорядительное) отделение департамента министерства юстиции, ведавшее вопросами назначения, увольнения и награждения.

В целом продвижение Чайковского по службе было довольно неплохим. Спустя полгода он стал младшим помощником столоначальника[25], а уже через три месяца вырос до старшего помощника, а эта должность давала право на производство в «майорский» чин коллежского асессора, который для большинства российских чиновников становился венцом карьеры.

К сожалению… Нет! К счастью! К счастью для нас и для самого Петра Ильича, сановник из него не получился. Сенаторов и министров в России было много (воздержимся от резковатого выражения «как собак нерезаных»), а вот композитор Чайковский в России – один-единственный. Да и во всем мире тоже.

Respice finem!

Глава третья. Торжество музыки

Петр Чайковский. 1860.

Николай Иванович Заремба.

Министерство юстиции.

Молодой человек, полный сил и жажды жизни, вырывается на волю из учебного заведения с весьма строгими, практически казарменными порядками… Он живет в столице и служит не где-нибудь, а в самом Министерстве юстиции! Модест Ильич пишет о том, что столь значительное событие в жизни каждого другого человека, как поступление на службу, для Петра Ильича значительным не было. Если для его товарищей закончилась подготовительная жизнь и началась новая – деятельная, то Чайковский остался прежним легкомысленным юношей-школьником, жаждущим веселья и стремящимся к удовольствиям. В его жизни произошла лишь одна перемена: «тошное изучение всяких “прав” заменилось столь же неинтересной и бездушно отправляемой обязанностью министерского чиновника. Здесь, как и в Училище, он, правда, делал невероятные усилия, чтобы добросовестно выполнить свой долг, но здесь, как и там, достиг результата посредственностей, ничем не выделяясь из серой массы обыкновенных тружеников»[26].

«Признаюсь, я питаю большую слабость к российской столице, – писал Чайковский сестре Александре. – Что делать? Я слишком сжился с ней! Все, что дорого сердцу, – в Петербурге, и вне его жизнь для меня положительно невозможна. К тому же, когда карман не слишком пуст, на душе весело, а в первое время после возвращения я располагал некоторым количеством рублишек. Ты знаешь мою слабость? Когда у меня есть деньги в кармане, я их всех жертвую на удовольствие. Это подло, это глупо – я знаю; строго рассуждая, у меня на удовольствия и не может быть денег: есть непомерные долги, требующие уплаты, есть нужды самой первой потребности, но я (опять-таки по слабости) не смотрю ни на что и веселюсь. Таков мой характер. Чем я кончу? что обещает мне будущее? – об этом страшно и подумать. Я знаю, что рано или поздно (но скорее рано) я не в силах буду бороться с трудной стороной жизни и разобьюсь вдребезги, а до тех пор я наслаждаюсь жизнью, как могу, и все жертвую для наслаждения. Зато вот уже недели две, как со всех сторон неприятности: по службе идет крайне плохо, рублишки уже давно испарились, в любви – несчастье; но все это глупости – придет время, и опять будет весело. Иногда поплачу даже, а потом пройдусь пешком по Невскому, пешком же возвращусь домой – и уже рассеялся»[27].

В департаменте Чайковский ежемесячно получал пятьдесят рублей. Рубль в то время был другим, гораздо более «полновесным», чем нынешний, но все равно развернуться на это жалование было невозможно. Особенно тому, кто шил одежду у лучших столичных портных и ежедневно бывал в ресторанах и театрах. На отцовские капиталы Петру Ильичу рассчитывать не приходилось за неимением таковых. Как уже было сказано, Илья Петрович потерял свои сбережения и был вынужден вернуться на службу. Он давал сыну кров, стол, мог оплатить счет от портного или единовременно дать денег на какие-то неотложные нужды, но не более того. Не пошикуешь, короче говоря. Оставался только один вариант – брать в долг. Ростовщики того времени охотно ссужали деньгами светскую молодежь, ведь проценты были высокими и по поводу возврата кредитов особенно беспокоиться не приходилось. Отказ от уплаты по векселям оборачивался публичным скандалом и несмываемым пятном на репутации. Несостоятельный должник становился изгоем, и многие из тех, кто не мог расплатиться с кредиторами, предпочитали свести счеты с жизнью. Называя свои долги «непомерными», Чайковский явно не преувеличивает, такими они и были.

Многие люди, знавшие Петра Ильича длительное время, отмечали, что Чайковский в молодости и Чайковский в зрелом возрасте – это два разных человека. Первый был общителен и имел широкий круг знакомств, а второй был замкнут до нелюдимости и относился к себе, молодому, с насмешливой иронией. «Мне смешно вспомнить, напр[имер], до чего я мучился, что не могу попасть в высшее общество и быть светским человеком! Никто не знает, сколько из-за этой пустяковины я страдал и сколько я боролся, чтоб победить свою невероятную застенчивость, дошедшую одно время до того, что я терял за два дня сон и аппетит, когда у меня в виду был обед у Давыдовых!!!»[28] Давыдовы – это сестра Александра Ильинична и ее муж Лев Васильевич Давыдов. Вскоре после бракосочетания, состоявшегося в ноябре 1860 года, Давыдовы уехали на Украину, в Каменку, родовое имение Давыдовых, где Лев Васильевич служил управляющим у своих старших братьев. Не стоит удивляться тому, что имение принадлежало старшим сыновьям, а младший служил у них в качестве наемного работника. Дело в том, что Лев родился в 1837 году, после того как его отец Василий Львович Давыдов был лишен чинов, дворянского звания и имущественных прав за участие в военном мятеже в декабре 1825 года в Санкт-Петербурге. А старшие сыновья Михаил и Петр родились до того, как их отец был осужден.

С отъездом Александры, не столько сестры, сколько одного из самых близких друзей, ослабли связи Петра Ильича с семьей. Модест Ильич объяснял эту перемену в брате тем, что «в постоянной погоне за удовольствиями его раздражали, расстраивали те, кто напоминали одним фактом своего существования о каких-то обязанностях, о скучном долге. Хороши стали те, с кем было весело, несносны – с кем скучно. Первых надо было искать и избегать вторых. Поэтому отец, младшие братья, престарелые родственники были ему в тягость, и в сношениях с ними зародилось что-то сухое, эгоистическое, пренебрежительное. Впоследствии мы увидим, до какой степени была поверхностна эта временная холодность к семье, но не констатировать ее существования в эту пору его жизни нельзя. Он не то чтобы не любил семьи, но просто, как всякий молодой повеса, тяготился ее обществом, за исключением