В лекционном зале творилось что-то страшное. Народ толпился,перешептывался, и все с придыханием рассказывали о каком-то заезжем профессоре,чуть ли не мессии, который должен «пролить луч света на нашу безнадежнуюсерость».

Когда все уселись, чудесного вида старикашечка, явноистерик, которого хлебом не корми, дай исполнить какой-нибудь номер подвосторженные аплодисменты публики, появился на сцене, поулыбался и занялкафедру.

Суть его пространного, но, впрочем, весьма сочноговыступления сводилась к следующему:

«Сон — это кривое зеркало реальности, которое надлежитисправить.

Сон — это великая загадка, в ней ключ к бессознательному,поэтому ее надлежит разгадать.

Сон — это анализ прошлых ошибок и заблуждений, урок, которыйнам надлежит извлечь.

Сон — это отдых, которого мы лишены из-за снов, поэтому соннадлежит лишить сна».

Все это казалось мне интеллектуальным плутовством. Видимо,по этой же причине Заратустра не проявил к обсуждению лекции никакого интереса.Впрочем, может быть, и по какой-то другой причине.

— Во снах мы делаем то, что запрещаем себе сделать вжизни, — заканчивал свою лекцию заезжий профессор, — и мы должнызнать, чего же мы бессознательно хотим, чтобы не делать этого.

Заратустра расхохотался, и непременно вышел бы скандал, еслибы смех его не утонул в бурных аплодисментах собравшейся публики. По-моему, всебыли удовлетворены: профессор — аплодисментами, публика — лучом, который сделалто, что должен был сделать, Заратустра — смехотворностью, а я — смехомЗаратустры.

Признаться, всю лекцию я елозил на стуле, словно в плохоукрепленном седле, не зная, как потом оправдаться перед Заратустрой за этотученый фарс. Но, к счастью, все обошлось.

Мы вышли из аудитории, и Заратустра сказал, как всегдапросто и без затей:

— Может быть, мы больше не пойдем на этот семинар?

Разумеется, я согласился. И мы отправились на дачу, а вэлектричке Заратустра говорил мне:

«Хорошо учат они, стоя на кафедрах добродетели. И находятспособы они замечательные убедить человека в необходимости следовать ихпредписаниям. Авторитетны они и красноречивы, безусловно, умны и находчивы, этиглашатаи смерти. Но чему они учат человека, не зная его?

Учат они вас сдерживать человека в себе ради человечества.Но человечество в глазах их — не люди отдельные, не совокупность людей даже, апустота, уподобленная божеству. Незнакома мне пустота эта, а если действительнонет ее, так ради чего мне сдерживать в себе человека, если не из-за глупостиих, профессоров добродетели?

Хотят они зыбкий найти консенсус между тем, что есть в Мире,и тем, чего нет в Нем. Не для того ли, чтоб ограничить то, что есть в Нем, тем,чего нет? Боятся они того, что есть, но не потому, что оно — зло, но потому,что не знают они, что делать с ним. Нет, не по дороге мне с добродетельными!

Думают они, что если расставить все по порядку, то можнобудет начать им движение. Но что они будут делать? Не имеют же они цели иной,кроме той, чтобы расставить все по порядку. Возводят мост к середине рекикафедры добродетели, а потому неважно мне, насколько правы они, ибо в любомслучае это мост в реку!

Конечно, верю я добродетельным, всё могут они объяснить, всёмогут по местам расставить — в линейку или по полочкам. Стремитесь вы порядокнавести в своем хаосе, ибо сказали вам, что хаос плох. Но не знаете вы одного:что нет в вас ни порядка, ни хаоса!

Предметны и порядок, и хаос, о которых говорите вы, иллюзиейувлеченные. Лишь вокруг они, как куски пенопласта, плавают по воде. Внутри жепредметов нет ни предметов самих, ни качеств предметных. Но не в силах человеклогике своей воспротивиться. Логика же требует ваша порядка, так что ждитетеперь, будет вам хаос!

Логика — о знаках бестелесных наука. Но где же знак найти,отражающий непредметное? Обозначение не отражает, отражаемое переменчиво, азнак стабилен. Слово обозначает Солнце, но им не является. А если умрет Солнце,что означать будет слово это, его означавшее? Зачем вам слова?

Стена, сложенная из камней, — это «порядок» для логикасамонадеянного, а для меня же — хаос. Строитель сложит стену, отряхнет руки,хлопнет в ладоши и скажет: "Порядок!" А ночью вор придет, головойпокачает, глядя на стену, днем построенную, и скажет: "Непорядок!" Очем они говорят?

Да, в мире слов все вам нетрудно подвергнуть лингвистическойпроработке в газовых камерах языка вашего. Соорудить закономерности меж словами— не великого ума дело! — это как правила придумать для игры, тобой жепридуманной.

Но разве же все взятое это вместе — не игра? Не ведаете вытого, что не живете вы, а играете, ибо не можете замолчать! Но и того более —не ведаете вы, что попались на крючок собственный, ибо нельзя же вам у самихсебя выиграть!

Стоя на кафедрах добродетели, придумывают слова мудрецываши. Их говорят они, вами играют, играемые сами. И потому игра эта — игра,чтобы не жить, не хотят жизнь знать страшащиеся. Игра это смерти в жизни вашей,несчастные!

Добродетель — игра в слова, игра пустотами. Кафедрыдобродетели — кузницы смерти пред домнами страха. И не в том смерть, что ониговорят, но смерть в том, что они говорят!

А потому, что бы ни сказали они, стоя на кафедрах своихдобродетели, они множат смерть!»

— Зар, но если нужно молчать, зачем ты говоришь сомной? — удивился я.

— А ты умеешь по-другому? — таким был его ответ,ответ невеселый по взятой ноте, но, спустя мгновение, Заратустра мне улыбнулся.

Сейчас я сижу за столом и кропотливо записываю все, чтопомню из сказанного сегодня Заратустрой, но убей меня бог, он умолчал о чем-то,что самому мне никак не понять. Что значит его: «А ты умеешь по-другому?»

Надо подумать…

Я его расспрашиваю, значит, я что-то ищу. Может быть, я ищуновую добродетель? После всего сказанного им сегодня подобные стремления,конечно, полная ерунда, да и стремления вообще не в его духе.

Что бы он ни сказал мне — это будет лишь его половина моста.

Я «не умею по-другому»…

Так я расспрашиваю его, значит, мне интересно то, что онскажет. Если мне интересно то, что он говорит, значит, мне не интересен он сам.Я интересуюсь тем, что он говорит, а не тем, что он есть. Но слова — ничто. Яинтересуюсь тем, чего нет, ограничивая этим то, что есть. Я его ограничиваю!Сам!…

Зар только что вернулся домой после вечернего моциона,умылся, пожелал мне спокойной ночи и отправился спать. Что ему приснится этойночью — то, что он хочет, или то, чего он не хочет? Сегодняшний артист,надеюсь, сломает себе голову на этом вопросе. Что-то зло я шучу…

В печке потрескивают поленья, мне придется подождать, покаони догорят, а вот писать на сегодня уже больше нечего. У меня есть добрых двачаса, чтобы подумать о том, как не думать. Глупо, да? Ну, по крайней мере, ятеперь знаю, что такое «добродетель», подобродетельствую…