И я закричал. Да, я закричал! И от моего крика, казалось,дрогнули небеса. Крик отчаяния, ужаса, боли разрывал мое существо.

Все мои муки, страхи, сомнения слились сейчас в одингромогласный стон. Но вдруг он соскользнул с моих уст, как выскальзывает из рукпойманная ловцом рыба. Я онемел, сердце мое освободилось. И тогда я услышалдругой крик, крик Заратустры, крик силы и мощи, крик счастья и великой победы:

— Солнце! Возвращайся! Он знает конец! Ему нужно узнатьначало!

Я проспал сегодня восход, но Заратустра подарил его мне.Теперь это был мой восход, восход, подаренный мне Заратустрой.

«Незрелый плод горек на вкус. Его выплюнут, семя его сгниётв жесткой «мякоти».

Всякий плод рождён для того, чтобы созреть. Но он долженбыть рождён.

«Не рвать незрелого плода!» — вот искушение мудрого».

Так говорил Заратустра, но не о плодах, а о людях, но обэтом умолчал Заратустра.

Мы сидели на пластмассовых стульях за пластмассовым столом вмаленьком открытом кафе, что в северной оконечности Летнего сада. День былтеплый и солнечный, но парк, по традиции, пустовал.

Нас нежила прозрачная тишина, нарушаемая далеким шумомпроезжающих автомобилей. Легкий ветерок шкодливо трепал листья деревьев даобнимал бессловесные статуи, не делая предпочтений ни по признаку пола, ни повозрасту (надо сказать, весьма преклонному у этих мраморных изваяний).

Под стать статуям и охранявшие их милиционеры были неочень-то разговорчивы, но, в отличие от последних, они время от временинедоверчиво поглядывали на посетителей парка, то бишь на нас с Заратустрой.

Зар потешался, то уличая в бессовестности ветер, тонедоумевая, почему милиционеры полагают, будто мы имеем что-то противитальянских шедевров.

— Зар, перестань! У них просто работа такая — статуиохранять.

— Ваше правительство выбрасывает деньги на ветер. Бьюсьоб заклад, эти статуи никуда не убегут!

— Порядок… — зачем-то протянул я.

Заратустра задумался.

— Знаешь ли ты о превращениях духа? — спросил он,глядя на кофейную гущу, растекшуюся по его чашке.

— Знаю, — самодовольно ответил я, уже успевший ктому времени заново пролистать томик ницшеанского «Заратустры». — Это отом, как дух становится верблюдом, верблюд — львом, а лев — ребенком?

— Дух не виден глазу, поэтому аллегории вполне уместны,молодец, — сухо резюмировал Заратустра.

— Что-то не так? — я осекся.

— Человек приходит в это мир очаровательным ребенком,таким ему следует и уйти.

Заратустра улыбнулся в ответ на мой удивленный взгляд ивскоре продолжил:

— Рождается ребенок невинным животным, имя которому —человек. Рождается он животным и начинает обретать человеческое. Маленькомучеловечку не разрешают жить настоящим, принуждают его думать о будущем ипомнить о прошлом, желая лишить младенца опоры. Ведь не лиши его опоры, онбудет себе на уме. А кому это нужно в стане боящихся?

Не любит ваше общество эгоистов, но ценит оно лишь типовсамовлюбленных, что, не зная самих Себя, пестуют благопристойный образ свой,некий мистический идеал несуществующей добродетели.

Причем идеалы благопристойности и добродетели разнятся у васдо неприличия…

Он рассмеялся.

— Неужели же у ребенка больше опоры, чем увзрослого? — Ха! Ваши взрослые и вовсе не существуют. Все, чем онигордятся, — лишь отзвуки жизни, тени существующего, фантомы бывшего.Ребенок — вот единственный реальный человек в вашем мире. Но недолго оставатьсяему человеком! Ты ведь знаешь, как быстро учится человек дурному, — онпосмотрел на меня с хитрым прищуром.

— К чему ты клонишь, Зар?

И вот что говорил Заратустра, когда говорил он серьезно:

«Дух приходит в мир этот невинным ребенком, но мир полонстраха. Здесь каждая тень боится собственной тени. Как же не испугаться вамребенка невинного, открытости его добродушной и чистоты?

Слишком хорош ребенок для мира вашего, слишком естествен,слишком прост. И не подходит он вам, ибо недостаточно страха в нем, чтобы житьему в мире вашем. И начинаете вы страх прививать любопытному несмышленышу, незнающему, что есть мышеловки.

Болен удар мышеловки вашей, больно предательство, больнанесвобода, имя которой — страх. Но кто же без боя отдаст счастье собственное? Истановится ребенок маленьким львом, чтобы защитить счастье свое от предателей.Протестует он и утверждает право свое на счастье, и делает это как воин, каклев.

Раз за разом говорит он: "Нет!" И в"Нет!" его абсолютном, в отрицании этом, в безумии отрицания этого(ведь он говорит "Нет!", даже если хочет сказать вам"Да!"), из хаоса отрицания этого рождается то, что назовут — его «Я».Так начинает он свое восхождение на собственную Голгофу.

Каждый раз, когда говорит он "Нет!", темутверждает он свое «Я». Он утверждает им свое желание, волю свою и свое право,право, которое он приписывает этому «Я», а право его — это "Нет!" Но«Я» ребенка — не он Сам, но «Я» отрицания, отрицание воина.

Ребенок-лев обрел свое «Я». "Я", котороеутверждает право свое, которое знает свое «хочу». Но в борьбе всегдапроигрывает победитель — он заложник своей победы, он кузнец собственнойнесвободы. Благородный боец — лишь звено в цепи войн и сражений. А потому самон и есть свой палач.

И лишь тот спасается в битве этой, кто откажется воевать, нотаких мало, таких отправляют у вас в интернаты для умалишенных. Если же естьбитва, то будет и «Я», и пригодно оно только войнам. Но как жить может этотсеятель смерти?

Ребенок-лев защищался от страха и отвоевал у него своеправо, отвоевал и теперь испугался. Ибо когда воин становится сторожем, тообращается в труса. И это «Я» ребенка уже более не «Я» отрицания, но «Я» егостраха, страха, против которого он боролся. Боится лев потерять завоеванное,боится он, что отберут его право, боится, что «хочу» его останется безответным.

Есть у всякого зверя место уязвимое: у акулы — глаз, чтовытечь может под клювом слабым птенца желторотого, у антилопы — сухожилиетонкое, и потому страшит ее жалкий шакал, что сам пугается собственной тени. Илев уязвим: «Я», "мое право" и «хочу» — вот пята ахиллесова зверяхищного. И всякий норовит дергать за ниточки эти, ибо забавно смотретьнесчастным, как страшащийся согласится на все.

Подчинено дракону великому все человеческое, но имя его не«власть» и не "ты должен", что так любите вы, а Страх. И живет драконэтот не в заоблачных далях, и не блистает чешуя его золотом червленым в лучахсолнца вечно полуденного, но обитает он в сердцах человеческих и пожирает ихизнутри.