— Вопроса нету. Я тебе даю случай. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Мишенька будет жить со мной, своей матерью, и со своим отчимом. Откажешься ты от него, не откажешься — все равно. Я хотела как лучше для сына. В подобном виде ты ему не нужен даже как временное явление по праздникам. А если пойдешь на поправку — тогда, конечно, видеться вам я запретить не в силах. Теперь что касается квартиры. У тебя есть права. Давай ее разменяем на две комнатки на выселках. Очень прекрасно. И будем мы с Мишенькой и с моим мужем жить на семи метрах. Если хочешь знать, у моего мужа мама парализованная, и я обязана ей помочь. Мы ее забираем к себе. У мужа своей квартиры нет. Мама буквально по добрым людям лежит — где месяц, где два. Ну?

Конечно, сгустила факты и немного изменила истину. Пробиться к сознанию, которое затуманено алкоголизмом, чрезвычайно сложно. Однако я это все-таки смогла сделать.

Фима говорит:

— Когда мне ехать в Остер?

— Через неделю.

Я дала срок, а сама уже прикидывала, как организовать поездку в Остер без Мирослава, срочно перевезти Мишеньку в Киев и уговорить маму с Гилей принять Фиму.

Мирославу я сказала, что мое сердце разрывается от тоски по сыну, и я больше не могу ждать. А чтобы не отвлекать его от работы — сама поеду и перевезу Мишеньку. Мирослав, конечно, выразил желание все-таки ехать со мной в ближайшее воскресенье. Но я категорически отказалась. За один день всего не переделаешь, а так я выдвинусь в среду и как раз в воскресенье буду дома с сыном.

Мама и Гиля встретили меня с удивлением. Но я быстро все расставила по нужным местам.

Фима пропадает. Только они могут его спасти. Мне Фима по-прежнему дорог, я ему стольким обязана, что бросить его на произвол невозможно. Главное: как я буду смотреть в глаза Мишеньке, который хоть практически и не знает Суркиса, однако в документах записан его сыном. Тут я пристально посмотрела на маму, и она горячо кивнула мне в ответ.

Я ждала реакции Гили. Он — хозяин дома, он — глава семьи.

Я ему так и сказала:

— Дорогой Гилечка, тут от вас зависит и моя судьба, и Мишенькина, не говоря уже о судьбе несчастного Фимы. Вам не надо разъяснять, что он перенес. На нем нет живого места. Он герой войны, а в мире ему места не находится. Я начала новую жизнь. И как же мне быть, если я знаю, что Фима погибает на глазах у всех и всем плевать?

Гиля ответил, что вопроса нет. Фима не чужой, все евреи родственники, а тут такое дело. Совершенно бесспорное. Ради Мишеньки он готов на все вплоть до жертвы.

Понадобилось всего полчаса.

А с Мишенькой оказалось иначе. Хоть мама и Гиля внутренне готовились к расставанию, но в решающую минуту вышли из колеи.

Собирая вещички, мама каждую омывала слезами и оглаживала, как будто это частички Мишеньки и она складывает в узел самого Мишеньку. Невыносимое зрелище.

А Мишенька радовался, что едет в Киев к дяде Мирославу и в большой дом.

Мама поинтересовалась, каково материальное положение Фимы. Я махнула рукой в отрицательном смысле.

За обедом Мишенька жался к бабушке и Гиле, что-то говорил им на идише и посматривал на меня с интересом.

Мама смеялась:

— Он говорит, что ты очень красивая. Что ты гораздо красивее меня и Гили. И правда, что ты его мама?

Я не выдержала напряжения и обняла мальчика.

Маме наедине я рассказала о своих планах, чтобы Мирослав усыновил мальчика ради его будущего в смысле анкеты. Мама отнеслась с пониманием, насколько могла, и заверила меня, что будет проводить соответствующую работу с Фимой.

— Главное, чтобы у тебя, доченька, на душе теперь оказалось спокойно.

На пароходе мы с Мишенькой стояли на палубе и смотрели на деснянскую воду. Потом на широкий Днепр. Сын держал меня за руку.

Я применила педагогический прием. Обратилась к Мишеньке с серьезным вопросом: сможет он выдержать два дня и не говорить по-еврейски? Мы с ним будем играть в то, что он забыл все-все еврейские слова.

Как педагог я знаю, что два дня для малыша — огромный срок, после этого возможно переломить усвоенную привычку и постепенно отучить от нее. Тем более в новой обстановке.

Мишенька удивился:

— Какой это язык — еврейский?

— На котором ты говоришь с бабушкой и дядей Гилей.

— Я с ними по-всякому говорю.

— Ну тот, на котором ты говоришь «мамэле», «татэле» и другие слова.

Миша молчал.

Потом сказал:

— Давай лучше так: я буду говорить, как получится, а ты мне сама будешь подсказывать, какие слова еврейские, а какие нет. А то я не знаю.

Умный мальчик.

Да, мне предстояло педагогическое испытание. Но я тогда ничего не боялась.

Мирослав был счастлив. Не отходил от Мишеньки ни на шаг. На следующий день после нашего приезда пошел вместе с ним на Крещатик за игрушками. Одежду я хотела купить сама — барахло, которое, чтобы не обижать маму, я привезла из Остра, мы с Мирославом вынесли в подвал.

Когда они ушли, я бросилась к Фиме.

Фима встретил меня настороженно. Находился в мрачном состоянии, но трезвый.

— Ну? Не получается, что ли? — спросил он со злостью, как будто я ему обязана.

— Получилось. Можешь хоть завтра ехать. Мама с Гилей тебя ждут с распростертыми объятиями.

— Миша где?

— Миша со мной.

— Ну, ладно. Значит, с тобой.

Я встревожилась, опять возникает вопрос с Мишенькой. К чему ворошить непоправимое?

— Фима, это мое условие. И я его не меняю. Миша живет со мной и с моим мужем. Или ты сегодня же едешь, или я не знаю.

Фима кивнул и добавил решительно:

— Да. Я еду. Спасибо. Только дождусь Леньку — попрощаюсь. Я ему на всякий случай ничего не говорил. Ты иди. Я без тебя соберусь.

Но как уйти — придет Яшковец, заговорит Фиму, возможно, возникнет водка.

— Нет, Фима. Не для того я столько сил положила, чтобы бросить тебя на полпути. Прощаться тебе с Леней ни к чему. Не на фронт уходишь, не за решетку. Ты уходишь к новой жизни. А он тебя может затянуть в старую. Хочешь, напиши ему записку. Я передам. Ключи и так далее. Сегодня последний рейс — через полтора часа. Я с тобой — провожу. Чтобы без лишних происшествий. У меня есть деньги для тебя — на первое время. Потом сам заработаешь. Не инвалид, слава богу.

Фима смотрел на меня жалобно. Но во мне не было сочувствия ни на грамм.

Сел за стол, написал на клочке бумаги строчку, не завернул, а прямо как писал, так и дал мне в руки.

— Передай Леньке. И ключи тоже.