– Простите, кто из вас Трошин?

– Я…

– Вас искала мисс Сабина Плухар, журналистка из Вены. Я передам ей, что вы приехали.

– А меня? – попытался сострить Сапожников, которому реакция Ани на его воздушный поцелуй придала бодрости. Секретарша любезно улыбнулась и закрыла дверь.

– Хм… – промычал Сапожников, беспечно побрякивая ключом от своего номера и решившись в конце концов повесить свою сумку на плечо. Они пошли по коридору.

– Что это за Сабина?

– Понятия не имею.

– Она тебя ищет, а ты понятия не имеешь?! Ну ты и лиса, старик, настоящая лиса.

Трошин пожал плечами и обвел взглядом вестибюль отеля. В креслах сидели бесполые старики, иногда, впрочем, напоминавшие мужчин или женщин. Они были одеты в светлые брюки, клетчатые рубашки, легкие куртки, взгляд их отсутствующе блуждал вокруг. Группа американских туристов. Вестибюль напоминал Трошину элегантный зверинец с состарившимися и усохшими животными. Впечатление усиливалось за счет расставленных вокруг фикусов и пальм…

– Ну, чем пока займемся? Может, пойдем выпьем? – оживился Сапожников.

– Я – в номер, – сказал Трошин.

– Ладно, тогда я тоже, – тут же бодро согласился Сапожников, как будто они были в пионерском лагере, а не на международной литературной встрече.

В лифте Сапожников простодушно потопал ногами по мягкому ковру:

– Элегантно, скажи?

Трошин и Сапожников стояли рядом перед зеркальной стеной лифта. Трошин был высоким мужчиной с сединой, с правильными чертами лица, в классическом сером костюме. Под расстегнутым пиджаком виднелись тонкий пуловер вишневого цвета и белоснежная рубашка. Рядом с Трошиным стоял низенький толстяк Сапожников в цветной рубашке и джинсовом костюме. Сапожников изучал свое красное лицо, нос картошкой и синие глаза. Вдруг он поднял руку, почесал лоб и пригладил редкие светлые волосы:

– Ужас, как я полысел за последний год, да?

– Это у тебя от славы.

Сапожников, казалось, не услышал замечания Трошина. Указательным пальцем он потыкал себя в кончик носа и как-то жалобно сказал:

– Сразу видно, что мы русские, мать твою!

Лифт бесшумно остановился на шестом этаже. Перед дверью своего номера Сапожников еще раз неуверенно предложил:

– Так ты точно не хочешь пропустить по одной?

– Отстань, Витя, ладно? – сказал Трошин, входя в свой номер, и закрыл дверь.

Сапожников немного постоял, а потом, как будто вспомнив что-то важное, прошел к двери Трошина и громко постучал.

– Э, Юра! Нужно перевести часы по их времени!

– Поставь на два часа назад! – услышал он голос из номера 610. Сапожников аккуратно передвинул стрелки и направился в свой 613-й.

«Сабина Плухар, студентка-славистка. Вена» – записал по привычке Трошин в свой блокнот, когда девушка позвонила ему снизу по телефону.

Сейчас он сидел в баре отеля, потягивал джин-тоник и смотрел в светло-серые, ничего не выражающие глаза Сабины. Не прошло и десяти часов, как он покинул свою страну, а перед ним сидит молодая красивая девушка, которая, казалось, выросла на одном альпийском молоке и землянике. (Кажется, он что-то в этом роде где-то читал.)

– Вы были в Москве?

– Да. Несколько месяцев. На стажировке.

– Тогда, наверное, вы почти все знаете…

– Кое-что…

– И что же за тема вашей дипломной работы?

– Бибик.

– Кто?!

– Алексей Павлович Бибик.

– Хм, – кивнул Трошин и улыбнулся. Он уже не в первый раз слышал от западных славистов имена, которых никогда раньше не встречал в собственной литературе. И для того чтобы освободиться от комплексов и в этом смысле, ему потребовалось немало времени. Позже он понял, что все эти иностранные слависты в определенном смысле люди не вполне полноценные, полулюди. Именно так. Полулюди. В шестидесятые годы их ряды пополнились университетскими левыми, позже постлевыми, представителями научного туризма и просто авантюристами. Он знал копенгагенского почтальона, который писал докторскую о Шолохове, дочку исландского рыбака, подготовившую научный труд о гастрономии в романах Толстого, сейчас перед ним сидит Сабина с дипломной работой о фантасмагорическом Бибике. Но он никогда не слышал о московском почтальоне, работающем над диссертацией о Martin'e Andersen-Nexø, или о рыбаке с Камчатки, изучающем Laxness'a. Страстный научный интерес оплачивался хорошими стипендиями, обладатели которых благодаря специальным пропускам рылись в архивах и библиотеках, гонялись за всеми еще живыми вдовами (среди которых встречались и дважды писательские), за свидетелями и друзьями, за самими писателями. Все они терпеливо выстаивали длинные очереди в Ленинскую библиотеку, потом приобретали опыт и подкупали ребят из отделов ксерокопирования или просто «добровольцев» для стояния в очередях, сбора материалов, переписывания. Многие посещали литературных мастодонтов, всегда охотно принимавших их только потому, что это иностранцы. Единственным знакомым писателем датского почтальона был Шолохов, для которого сам он остался просто еще одним датчанином. Они всегда привозили с собой подарки: дорогую иностранную выпивку, джинсы, роскошно оформленные альбомы Босха, Дали, Малевича, Кандинского, провозили запрещенные книги русских диссидентов, Библии, Бердяева, Солженицына, Мандельштама, Цветаеву, словари русского сленга, порнографические частушки, ксерокопии и репринты, Талмуды, Торы, православных мистиков, эмигрантские газеты, отчеты о положении в психбольницах, судах и тюрьмах, мемуары перебежавших на Запад домохозяек, пилотов, генералов, гомосексуалистов, художников.

Почему же это их так привлекало? Может быть, они просто хотели испытать страх. Они приезжали из своих стран – свежие, румяные, витаминизированные, беззаботные, приезжали, чтобы пережить что-нибудь волнующее, а точнее – что-нибудь страшное. С какой готовностью принимали они в качестве образа жизни паранойю, болтали о том, как за ними кто-то следит и подслушивает, повторяя детские трюки с ниткой или окурком, как отважно отправлялись без необходимых документов на поезде в другие города, сладко замирая при мысли о возможности быть задержанными. Они проглатывали повторяемые в тысячный раз истории про лагеря, переписывали тюремные песни про Соньку, про Сталина, про железную Советскую власть, вживались в проблемы повседневной жизни, радушно предлагали свои услуги, покупали в валютных магазинах кофе, выпивку, фрукты, обувь. Ах, как ловко они подмечали и фиксировали на пленку «характерные» сценки советской жизни: свадьбы с торжественным возложением цветов к могиле Неизвестного солдата, толстенных поварих из ресторанов с «типично» повязанными косынками, экзотический птичий рынок с невероятным набором чудаков, пустые прилавки московских мясных отделов (если при этом в кадр попадал лозунг «Наша цель – коммунизм», это считалось стопроцентной удачей), часовых перед Мавзолеем на Красной площади, пьяных, лозунги, соцреалистическую архитектуру (в городе – сталинские «пагоды», барельефы из колосьев, серпов и молотов, все, что напоминало им Мухину, а в деревнях – гипсовые статуи Ленина, выкрашенные в серебристый цвет и похожие на садовые фигурки европейских гномов), замотанных в платки уличных продавщиц «собачьих пирожков», мужчин в кроличьих ushankah, «русских девушек», парки, метро! И все это они с самодовольной уверенностью «первооткрывателей» бесстыдно предлагали тем же русским, в качестве «аутентичного», «ироничного», «раскрепощенного» ракурса, не замечая, что гротеск при этом превращался в невыносимый китч. И все они, казалось, просто наслаждались абсурдностью и уродливостью чужой жизни.