— Вот только когда, мой ученый библиотекарь?

«Послание православным русским и грекам, жившим в Польше»

Со времени завоевания турками у греков начали иссякать ручьи Божественной мудрости, заглохло наше просвещение, настал для вселенной духовный голод и жажда. И даже запад, то есть греки, живущие на западе, терпят необычайное несчастие. Ибо те, которые пленены, пришли в такое злосчастие, что едва могут сохранить веру Христову целою и неисказимою и то с большими опасностями и страданиями; те же, которые, по человеколюбию Божию, были свободными от этого плена и его бедствий, мало-помалу попали в другие затруднения, вследствие того много бедственного разделения Церквей, которое приготовлено крайним славолюбием желающих властвовать вместо Христа; таким образом и эти последние страдают, быв подвержены другим бедствиям.

Патриарх Александрийский Мелетий Пигас

1593

Той яре Борис, видя народ возмущен о царевичеве убиении, посылает советники своя, повеле им многия славныя домы в царствующем граде запалити, дабы люди о своих напастях попечение имели и тако сим ухищрением преста миром волнение о царевичеве убийстве, и ничто же ино помышляюще людие, токмо о домашних находящих на ны скорбях.

Из «Хронографа» Сергея Кубасова

С детинца княжеского через боковые ворота прямо к Академии выход. Князь Константин частенько таким путем к студентам своим заглядывает. Все припасы им съестные — со своего двора. В одежде, если у кого нужда, никогда не откажет. Типография там же: печатным делом все так же интересуется.

— Вельможная паненка, неужто опять к школярам на службу пойдем? Разве их церковь с великокняжеским собором сравнить? Только что поют славно, атак…

— Лучше мне там, Галька. На душе покойней. Княгиня не рассмотрит, перед дядей не оговорит. Свету меньше, так для молитвы свет наружный и не нужен, лишь бы сердце откликнулось.

— Насчет княгини панна Беата правильно говорит. Ненавидящая она стала, да ведь не так уж давно. Раньше-то все по-иному было.

— Меня винить хочешь, Галю.

— Как бы посмела, ясновельможная паненка! Это я по-простому. Жених-то княгинин куда как хорош был. Чем паненке не пара? На мой разум не понять, отчего бы ему отказывать? Князю вмешаться пришлось, чтобы паненку не неволили. А так уж давно бы панна Беата вельможной графиней стала, сама себе хозяйка.

— Сердцу не прикажешь.

— Подождать паненка захотела. Может, кто больше по сердцу придется. Или уж пришелся?

— Полно, Галька, полно. Ни к чему болтовня такая.

Неприметный проулок разворачивается площадью посреди отступивших узеньких, одна к другой прилепившихся каменичек. Как их иначе назовешь: всего-то в три окошка, а этажей тоже три, да под островерхой кровлей одно оконце. Непременно с ящичком для цветов. С кормушкой для птиц. Только створка распахнется — тучи налетят: воркуют, чирикают, иные и песенку споют.

Напротив каменичек — низкая каменная стенка. Не для обороны — для простой ограды. Ворота низкие. Створки дубовые окованные. За стенкой купола. Дымки над домами стоят. К вечеру ветер угомонился. Жильем запахло. Школяры из города возвращаются.

— Узнала, Галю, о том шляхтиче, что лошадь в поводу ведет?

— Вот бы подумать не могла, что паненка на такого глаз положит: и ростом невысок, и спина сутулая, и руки длиннющие, ходит, будто ногу приволакивает.

— Так узнала, нет ли?

— Да никто его, небогу, не знает. Невесть откуда появился, неведомо на что живет. В Академию когда ходит, когда днями дома безвыходно сидит. Книг много читает. Говорить с одними дидаскалами говорит. Простых школяров то ли чурается, то ли опасается.

— А еще что? Не могут люди языков не развязывать.

— Не могут, да уж больно некрасив небога. Беден тоже.

— Как же беден, когда доктор с ним. И отец Паисий.

— Да тут и про отца Паисия никто не знает. Не здешний он. Один гайдук сказал: московский. А там кто их разберет. Монахи по мне все на одно лицо.

— Звать-то шляхтича как?

— Пан Гжегож. Только странность тут такая. Конюхи толковали — а он больше всего около коней время проводить любит, — на «пана Гжегожа» не всегда откликается. Вроде не его это имя, а чужое — прибранное. Иным разом несколько раз повторять приходится, пока поймет, что его зовут.

— Что имя! Фамилии какой?

— А вот фамилии-то и нету! Никто сказать не мог. Надо бы ясновельможной паненке прямо у дяди спросить. Это он разрешил шляхтичу здесь при Академии поселиться.

— Может, и не он.

— Как же! В нашем-то городе да чтоб комар один пролетел без княжьего ведения — не было такого и быть не может.

— Твоя правда.

— А что сама паненка думает? Ведь парой слов с ним перекинулась, что ни что рассмотрела.

— Что тут скажешь. Обиход шляхетский знает. Разговор тоже. По-латыни изъясниться, видно, может. Диковат только. Неприветлив. А может, горе какое на душе — говорить трудно.

— Ну, перед ясновельможной паненкой у кого язык в горле колом не станет! Не видал он в жизни такой красоты да обходительности. Моей паненке королевой бы быть.

— Королевой! А на деле злотого за душой нету. Все от дяди, от его милости. Родителей не стало — одни долги остались.

Повелением государя царя и великого князя всея России Феодора Ивановича поставлен град деревянный на Москве, вокруг всего Посада и слобод. Один конец его от церкви Благовещения на Воронцове, а другой приведен к Семчинскому сельцу, немного пониже; а за Москвою-рекой — един конец напротив того же места, а другой — немного выше Спаса Нового, и за Яузу тоже.

«Пискаревский летописец». 1595

Историческая справка. Строительство было завершено в 1596 г. Деревянный дом, иначе — Скородом, проходил по линии нынешнего Садового конца. Длина стен составляла 15 километров, их высота — около пяти метров. Стена имела 50 башен, среди них 12 проездных.

Загорелись в Москве лавки в Китай-городе, и оттого выгорел весь Китай-город — и церкви, и монастыри, везде без остатка. А царь и государь и великий князь Федор Иванович был в ту пору в Пафнутиевом (Боровском) монастыре, и приехал в великой кручине, и народ жалует — утешает и льготу дает. А лавки после пожара велел ставить каменные, из своей казны…

«Пискаревский летописец». 1595

Рождество прошло. Отошло и Крещение. Все равно сумерки рано густеть начинают. Сколько еще недель ждать, пока Горынь лед ломать станет. Треск по всей округе пойдет. Далеко еще до весны.

Князь Константин Острожский обычаям не изменил — гостей как положено приветил. Правда, заметил кое-кто — чуть меньше смеялся, стаканы реже подымал. Может, показалось?

Еле последние повозки с гостинца убрались, в библиотеке закрылся. Тем разом не книги — письма перебирает. Из ларца тяжелого, резного особенные листы вынимает, разглаживает. Рука самого государя Ивана Васильевича, что Грозным назвали.