— Прости, великий господине, все язык проклятый не туда ведет. Да и что сказать о царице Марье? Роду она не знатного, не старинного. Предок ихний Семен Нага при государе Иване III Васильевиче из Твери на московскую службу вступил. Боярский сан за то получил. Из их семейства государь Иван Васильевич Грозный невесту братцу своему двоюродному, князю Владимиру Андреевичу Старицкому, присмотрел — Евдокию Александровну, да, видно, недосмотрел. Крутого нрава оказалася княгиня. Духом крепкая, властная, ни в чем царю уступать не хотела. Опасался ее государь Иван Васильевич, еще как опасался. Только ни к чему это тебе, великий господине, — дела давние, прошлые.

— Говори, говори, святой отец. Нет такого давнего, что бы в дне сегодняшнем не аукнулось, а Нагие…

В коридоре шелест за дверями — будто ветер легкий, теплый дохнуть не смеет. Дверь еле приоткрывается.

— Что ты, Ярошек?

— Панна Беата разрешения просит к тебе войти, княже Константы. Сама не решается — меня послала.

— Пусть входит племянница. Всегда моей голубке рад. Что ты, Беата, что к стенке жмешься? Хозяйка ты здесь, как я, как сыновья мои, — сколько тебе, ласонька наша, говорить.

— Прости, дядя, одиноко мне показалось. В чертогах темно, холодно.

— Так велела бы огонь распалить в камине, свечей принести! Как можно так себя мучить? Зачем?

— Княгиня-тетушка не любит, когда я слугами распоряжаюсь. Зачем же ее гневить.

— С княгиней сам еще разок поговорю. А пока садись рядом, послушай, что отец Паисий о московском дворе рассказывает, о последней супруге Грозного царя.

— Это страшно?

— Полно тебе, ласонька, около власти не страшно не бывает. Как обычно. Слушаем мы тебя, отец Паисий.

— Так вот, великий господине, ясновельможная панна, разрешил государь Иван Грозный своему брату двоюродному жениться в 1550 году. Не побоялся, что дети у того пойдут.

— А у самого наследник был?

— То-то и оно, что не было. Родила ему царица первенца в 18 его лет, да схоронить сынка пришлось. Не стало Дмитрия царевича то ли от зельной болезни, то ли няньки со струга на Шексне в воду обронили да и утопили. Правды никто не искал, а государь Иван Васильевич ее вроде как сторонился. Ушла ангельская душенька, и весь сказ.

— Говоришь, Дмитрия? Значит, и последнего сына своего царь захотел тем же именем наречь.

— Выходит. А года три спустя захворал государь смертной болезнью. Святых Тайн причастился и велел всем князьям-боярам крест его только что родившемуся сыну — младенцу Иоанну — целовать. Мало кто согласился. Промеж бояр и князей пря пошла. Княгиня Старицкая и вовсе сына своего князя Владимира Андреевича Старицкого законным наследником посчитала, стала против царя баламутить. Только святейшему Макарию и удалось спорщиков утишить, а князя Старицкого убедить крестоцеловальную запись брату умирающему дать — обещаться ни против сына его новорожденного, ни против царицы Анастасии никаких происков не вести. Прямо так в той грамоте и стояло: чтобы мне, князю Старицкому, матери моей, коли лихо какое задумает, не слушать, во всем царице Анастасии и царевичу Ивану тут же признаваться.

— Ничего не скажешь, молод был царь, совсем молод! Кто бы такую клятву, коли что, блюсти стал? Младенцу?

— Твоя правда, великий господине, старшая княгиня поопасилась, а младшая, Евдокия Нагая, начала воду мутить. До государя дошло — он ее сразу в монастырь. Мол, не нужна тебе, брате, жена бесплодная: пара лет прошла, не родила наследника. Надо думать, одной старшей княгини за глаза государю хватало. А чтоб не очень князь печалился, в том же году новую свадьбу сыграли — с княжной Евдокией Романовной Одоевской.

— И князь Старицкий согласился? Взял и согласился?

— Что ты, что ты, ласонька, взволновалася! Неужто князьям Старицким из-за молодой княгини было под гнев царский идти?

— Но ведь…

— Полно, полно, Беата, давай дальше послушаем.

— Бога ради, простите, дядя, но я…

— Может, оно и по-твоему, ясновельможная панна, вышло. Гнева царского утишить не удалось. Как уголек на пепелище, он сколько лет тлел, знать о себе не давал. Приезжал великий государь к Старицким, гостевал, пировал, жаловал, а спустя восемь лет после пострига молодой княгини постригли силою и старую княгиню. Ничем сын матери помочь не смог. Поселили Евфросинью в Горицком монастыре, вблизи Кирилло-Белозерского. Ни писем, ни посылок. Как в могилу заживо старшую княгиню положили.

— Вот видишь, дядя, и ей досталось. Надо было справедливой быть.

— Быть — не быть, конец ей один уготован был, Беата, раз взревновал ее московский государь к власти.

— Так ведь имел же он власть! Уже имел!

— О власти, племянница, так не скажешь. Одна у нее примета — из рук ускользать. Чуть не доглядишь, и нету. Сторожить ее без сна и отдыха надо, или и вовсе не иметь. Отец Паисий не сказал, что Горицкий монастырь годом раньше сама княгиня Евфросинья и основала.

— А постригал ее в Москве, на подворье Кириллова монастыря, ясновельможная паненка, игумен того монастыря владыка Вассиан. Он же вместе с боярами и провожал ее до Гориц. А уж там к ней еще и детей боярских за сторожей приставили. Перед пострижением хотела княгиня с внучкой своей единственной, любимой, княжной Марьей Владимировной, проститься — пять годков уж той исполнилось, — не разрешил государь.

— Боже, Боже милостивый, человек же она!

— Не слушай нашу паненку, отец Паисий. Сколько знаю, не миновала князя Старицкого царская кара?

— Где там! Никакие соглядатаи не помогли. Лет шесть спустя решил государь Иван Васильевич брата двоюродного порешить. Время выбрал и место подале от Москвы. Ехал Старицкий князь со всем семейством с богомолья от Троицы в Александрову слободу. Тут на пути, в деревне Богони, царские слуги их настигли, силком заставили яд выпить. И князя, и княгиню, и детей. Одна Марья Владимировна чудом жива осталась.

— А старая княгиня, отец Паисий? Что старая княгиня?

— Что княгиня! — как сына не стало, в Шексне ее утопили. Долго ли.

— Вот видишь, отец Паисий, каждому свое. Племяннице — княгиня, мне — последняя царица: она-то здесь при чем?

— Так она той первой, постриженной насильно, княгине Старицкой родной племянницей приходилась.

— Вот оно что! Может, обет какой царь положил?

— Если и обет, недолго его исполнял. Года с новой женой не прожил и удалил ее от себя. Не показалась государю молодая государыня — так и сказал ей. Другая бы в монастырь, а Мария Нагая — нет. На глаза лишний раз царю старалась не попадаться, а в тереме жила — на боярынь да мамок покрикивала, иную едва не до смерти прибивала. Всеми недовольна была. Оно и понятно. Дите хворое. На дню сколько раз в припадке падучей заходится. Пена изо рта бьет. Глазки закатятся. Ручки, ножки сведет — не разогнуть. Норовит во что ни на есть зубками вцепиться. У нянек все руки обкусанные были. Лекарей царица искала. Как искала! Жизни бы, кажется, не пожалела, да что толку. Все от государя скрывать тщилась: не выслал бы, не отрекся от дитяти. Ему и Федор Иоаннович не в радость был, а тут…