человек стал моей опорой и поддержкой. Я все еще тосковала по старшему брату Гито, которого в двадцатилетнем возрасте унесла проклятая наследственная болезнь Буколонов – нарушение координации движений, затрудненность речи, и Секу не только стал моим наставником, но и заменил брата. У нас никогда не было ни романтических, ни сексуальных отношений. Учась в Дакаре, Каба делил комнату с Секу Туре (будущим первым президентом Гвинеи с 1958 по 1984 год) и почитал его, как Всевышнего. Он учил меня «африканскому социализму», давал читать зубодробительные труды об истории и роли Демократической партии Гвинеи, жизнеописания президента и некоторых министров.

Мы с Конде были одинаково бедны, поэтому поселились у него, в портовом квартале, в доме, который занимали его жена, две дочери, куча братьев, сестер, кузенов, кузин, невесток и зятьев. Дом находился в двух шагах от мечети, и каждое утро нас будил крик муэдзина, к которому я никак не могла привыкнуть. «Катапультировалась» утром из кровати и начинала мечтать о подвигах, но что я могла совершить?

– Ты слишком экзальтированная, дочь моя! – насмешничал Конде. – Избыточно восторженная!

Я не сумела сблизиться с Гналенгбе, женой Секу, хотя очень старалась: мне хотелось, чтобы она обращалась со мной, как старшая сестра. Гналенгбе часто хохотала и болтала на кухне с другими женщинами, но, стоило мне появиться, умолкала, сделав каменное лицо. Кончилось тем, что я пожаловалась:

– Она что, боится меня? – с обидой спросила я.

– Ты ее смущаешь! – раздраженно ответил он. – Она плохо говорит по-французски, потому что совсем не ходила в школу. Она носит не платья, а пагне…[64] Понимаешь? Моя жена комплексует. Если выучишь малинке́[65], сможешь с ней сблизиться.

Все кому не лень давали мне этот совет, а я злилась, потому что давно поняла простую истину: хочешь разобраться в сути африканских обществ, говори с ними на одном языке.

Учи малинке! – советовал представитель этого народа.

Учи фула! – говорил пёлец.

Учи сусу! – воскликнул бы один из племени сусу.

Секу не смирился с моими отношениями с Конде и не желал ничего слышать о разводе. Он умолял меня покинуть Берег Слоновой Кости и остаться с ним в Гвинее, обещая обеспечить работой. Под его давлением я однажды утром сдалась и отправилась в иммиграционную службу, предъявила новенькую семейную книжку и запросила гвинейский паспорт. Скажу честно: это не было ни политическим решением, ни жестом пламенной активистки. Я радовалась, отказываясь от французского гражданства, и мнила себя свободным человеком. Я начинала принимать себя.

– Заполните это! – велел скучающий клерк, выложив на стойку несколько листков.

– Незачем! – заявил другой, появившись из-за его спины. – Гвинейское гражданство полагается мадам благодаря замужеству. В качестве добавки, так сказать.

Скажу честно – я ничего не поняла, но с радостью взяла замечательный документ в зеленой обложке, не догадываясь, что однажды он будет жечь мне руки, что снова стану французской гражданкой и буду благодарить Бога за то, что не дал заполнить ни одной бумажки.

Конде делал вид, что не вмешивается, чтобы не повлиять на мои решения, и не предлагал снова жить вместе. Я часто спрашиваю себя, не понимал ли он уже тогда, что рано или поздно мы расстанемся. Он окружил детей отцовской заботой. Купал Сильви-Анну, используя вместо мочалки пучок сухой травы, каждый вечер облачался в шорты и футболку и говорил Дени:

– Идем играть в мяч!

Бедный малыш бросал все дела и бежал следом за… отцом, замирая от счастья.

История повторяется… не повторяясь

Я провела в Гвинее несколько недель и улетела во Францию с Дени и Сильви. Воздушный флот страны был оснащен новенькими русскими «Ил-18», и путешествовали мы со всеми удобствами. Я и сегодня не понимаю, почему не провела остаток отпуска в Конакри, ведь во французской столице меня ждали только горькие воспоминания. Эна продолжала меня игнорировать, Жиллетта ссылалась на занятость, так что виделись мы редко. Эдди заканчивал учиться в Реймсе, Ивана вышла замуж за французского сельскохозяйственного инженера и жила в Камеруне, в городе Дшанг. Возможно, я поступила так, приспосабливая свое поведение к манере колониальных чиновников, для которых отпуска во Франции всегда были святым делом. Кроме того, меня никто нигде не ждал, вот я и заполняла одиночество, как умела.

Я не хотела навечно застрять у Секу Кабы и жить скучной жизнью. Конде умел и любил бездельничать, спал допоздна, а я читала нудные тома «Истории ДПГ». Секу возвращался с работы, и мы ужинали среди детского гомона и плача, супружеских ссор между братьями, шуринами, двоюродными братьями, их женами и со-женами, воплей гриотов из радиоприемника и болельщиков на ближайшем стадионе. У меня был выбор: остаться дома и слушать «тарабарские» передачи на национальном языке, пока Гналенгбе и ее гостьи веселят друг друга на кухне, или сопровождать Конде и Секу, которые каждый вечер куда-нибудь ходили. Второй вариант оказался не лучшим: в гостях я получала стакан тамариндового сока, и мужчины обо мне забывали, ведя шумные беседы на малинке́. Я сдалась. Сидела дома (вернее, лежала на кровати) с каким-нибудь скучным «партийным» чтивом, а другие женщины развлекались в гостиной. Я начала понимать, что мало понимать язык аборигенов, главное – научиться воспринимать мир поделенным на два «полушария», мужское и женское.

С Парижем я встретилась без особого восторга. Заплатила мадам Бонанфан сколько смогла и доверила Дени ее заботам – она чуть не умерла от счастья! – потом нашла комнату в Интернациональном университетском городке на бульваре Журдан. По утрам бродила по улицам, заходила в книжные, музеи и художественные галереи, а во второй половине дня утоляла киноманский голод. Побывала на ретроспективе Луи Маля[66], насладилась «Лифтом на эшафот», «Любовниками» и «Зази в метро». Стала чемпионкой по отпору любителям экзотической красоты.

Именно тогда я пережила свою вторую «гаитянскую страсть». Она так сильно отличалась от первой, что впору было поверить в шалости Судьбы, пославшей мне ее в качестве то ли компенсации, то ли издевки. Едва не уничтоживший меня остров Гаити вернулся.

Однажды вечером я возвращалась из университетского ресторана и встретила нескольких молодых парней, их было человек шесть, но мое внимание привлек только один. Жак В. был невысок (я всегда питала слабость к маленьким мужчинам), его черная кожа блестела, толстые губы выдавали чувственность натуры, голову венчала масса тяжелых вьющихся волос, взгляд удивлял меланхоличностью. Кто-то спросил: «Вы гаитянка, мадемуазель?» – я не ответила, безмерно удивленная уважением, которое товарищи выказывали Жаку. В тот момент мне было невдомек, что он – внебрачный сын Франсуа Дювалье, избранного