Жил я в Архангельске у Тараса Григорьевича Шевченко. Нет-нет, это не шизофрения. Он был мужем тети моей жены. Выдающаяся личность. Бывший летчик-испытатель, в то время он был крупным областным начальником по газу. Неуемный мужик! Энергия валила через край. Он громко хохотал, громко говорил, улыбался всем ртом, показывая белые, местами золотые зубы. Всех обнимал, теребил, угощал. И пел. Причем петь начинал после первой рюмки, а потом и пить продолжал, и петь. Его репертуар был бесконечным и состоял из советских эстрадных песен, которые я тогда не переносил, но он действовал на меня как удав на кролика, и, загипнотизированный, я ему подпевал. В тот вечер мы все это проделали, то есть выпили и попели, и Тарас Григорьевич посадил меня в поезд Архангельск – Москва, щедро снабдив дефицитной рыбой – палтусом, омулем, сигом. «Провожающих просьба освободить вагоны». Поехали. А окно-то в купе закрывается не до конца. А за окном-то апрель. Проводница, как выяснилось, в соседнем вагоне. Пошел искать. Нашел. В купе накурено, сидит проводница – здоровенная баба – и три мужика при ней. Что-то пьют.

«Садись к нам, борода». Это мне. Сбегал, принес рыбы: «Угощайтесь…» – «О! Вот это да!» Стали расспрашивать, кто да что. Я в модных дымчатых, каплевидной формы очках. Москвич. Врач. Интересно. «А спирт будешь? Раз врач, должен спирт пить! Ты ж мужик! Давай!» Это с подъёбкой. Мне наливают в стакан тонкого стекла, что предназначен для знаменитых железнодорожных подстаканников, чистый спирт. До краев. Тишина. Кадр из фильма «Судьба человека». Я – Сергей Бондарчук, они – фашисты. Медленно выпиваю стакан чистого спирта (даже сейчас страшно), периферическим зрением фиксирую, как меняются лица врагов. У них отвисают челюсти. Я их сделал! Ставлю стакан. Встаю. Главное – дойти до купе. Вспоминаю, зачем пришел (сильно дует из окна).

Что-то говорю проводнице, прошу ее как-то помочь. Она смеется. Точнее, ржет, и все три мужика ржут. Цепляюсь с кем-то словами. Бац! Бац! Я получаю несколько раз в глаз, под дых и тихо отползаю. Все. Конец фильма.

На следующий день я проснулся с огромным фингалом под глазом, с разбитой физиономией и – о ужас! – с разбитыми дымчатыми очками, которые были сделаны по фантастическому блату (1978 год!). Моя модная оправа потеряла свою каплевидную форму. Во рту не сухость – наждак. На душе – витальная тоска. Стук колес синхронен стуку в висках. Спирт, спирт, спирт… Изуродованные очки, они напоминают мне о том, о чем хочу как можно скорее забыть. Надо их срочно восстановить и получить еще одни, они должны были быть готовы к моему приезду. Они прикроют бланш под глазом, завтра же на работу в НИИ ГВТ. Где ты, моя Москва? Никогда я так не хотел в свой родной город. Наконец-то перрон. Ярославский. Такси. Быстрей, быстрей домой. Первое, что я делаю, войдя в квартиру, звоню очковому мастеру.

– Здравствуйте, можно Виктора Семеновича Кузина?

– Виктор Семенович вчера попал под троллейбус… Похороны послезавтра.

Я еще подумал некстати: «Это был его «Последний троллейбус». Да, ему не повезло вчера больше, но сегодня хуже мне.

Вот такая вот получилась загогулина, как сказал однажды любитель одноразовых троллейбусных поездок. Но до той исторической поездки еще больше десяти лет.