груди, как Джеймс Стюарт трогает груди Ким Новак в «Головокружении». Да, знаю, я зауряден. С чего вы взяли? спрашивает Сесилия. Ни с чего, отвечает Премини, ни с чего. Пошли? Они идут на посадку.

Он сторонится, это нетрудно. Она идет по сходням впереди него. Он следует за ней метрах в двух. Слишком близко, чтобы хорошо рассмотреть. Ему хотелось бы отойти назад, остановиться и наблюдать, как она удаляется, созерцать ее элегантность. Он медлит, одной ногой ступив на сходни, останавливается, отступает. Служащий Г. Н. К. глядит на него, Сесилия оборачивается, будто ищет запах дерьма, что несет ее кавалер, с которым она носится, — а почему? и что она в нем нашла, не считая саксофона, что болтается на животе, его голову, забитую музыкой, что идет из нутра, поднимается в голову и выходит через нутро и так далее по кругу? Вы идете? спрашивает она.

Да-да, отвечает Премини, и, отвечая свое «да-да», он попадает снова на звуковую дорожку «да-да», которая в тот день напомнила ему начало одной части одного из квартетов в посвящение Разумовскому. У него это был единственный комплект пластинок классической музыки. Он купил его подержанным из любопытства, а особенно из-за привлекательной цены. Послушал. Открыл спокойную красоту, на первый взгляд спокойную, это его потрясло, так потрясло, что он чуть не забросил любимый би-боп. Даже слушать их боялся, эти пластинки. Убрал подальше от глаз, ну это нетрудно, у него ведь так тесно, коробка большая, четыре пластинки, нет, три, ну, не важно, все равно на виду, она у него всегда на виду, он мог бы спрятать ее под кровать, но в итоге сказал себе: Подарю Сесилии.

Они все еще у вас? спрашивает он, прерываясь, протягивая билеты служащему Генеральной навигационной компании. Служащий в форме, пузатый, с физиономией, обгоревшей на солнце. Компостирует билеты, объявляя: На Лозанну, пересадка в Ивуаре, отправление в полдень. Вот, завершает он, поднимая глаза на Премини, глядя на светлый ежик бледного парня. Спасибо, говорит Премини, забирая билеты и проходя в тень внутри теплохода. У лестницы, что ведет к туалету, его ждет Сесилия.

В двух метрах от нее он останавливается и спрашивает: Пластинки Бетховена, которые я вам подарил, все еще у вас? Конечно, отвечает Сесилия с недоуменным видом, мол, что за вопрос. Вот уж правда, глупый вопрос, думает Премини, почему бы им не быть все еще у нее, даже если подарки обязывают, обременяют, да так, что порой желаешь избавиться от них, ей было бы лучше отказаться, она отказывалась, это я настоял, вы знаете, спрашивает он, что я чуть не бросил джаз из-за того, что слушал эту музыку?

Вы поступили бы неправильно, говорит Сесилия, это как если бы писатель, говорит Сесилия, прочтя какой-нибудь шедевр, говорит Сесилия, бросил бы писать, говорит Сесилия, он ведь может писать только свое, говорит Сесилия, и только он может написать то, что ему суждено написать, говорит Сесилия, и надо еще, чтобы у него было что написать, говорит Сесилия. Если это в мой адрес. Он, Премини, не видит связи, ему нечего сыграть, он ничего не сочиняет, он копирует, имитирует, наизусть воспроизводит Чарли. Все, что он знает, это то, что от игры на альте, нет, только во время игры ему хорошо, а как только он останавливается, ему становится хуже, и так было всегда.

Дети резвятся на палубе, целый лагерь, вожатые, трое-четверо парней, пытаются их обуздать. Один плакса остановился у ног Сесилии. Она кладет ему руку на макушку. Что с тобой? спрашивает она. Малыш смотрит на нее. Премини ревнует, видя взгляд ребенка, видя взгляд Сесилии. У того очки с толстенными линзами, из-за них глаза кажутся большими, как бильярдные шары. Я потерял ветровку, говорит малыш. И шмыгает носом. Там, говорит Премини. Сесилия оборачивается. На скамье одиноко лежит поясная сумочка. Вон, видишь, она там, говорит она. Где? спрашивает малыш. На скамейке, отвечает Сесилия. Малыш идет за своей ветровкой. На обратном пути останавливается. Спасибо, мадам, благодарит он. Сесилия берет его лицо в свои большие ладони, наклоняется и целует, малыш краснеет, а потом, как это водится по обыкновению, убегает.

Как подумаю, что меня вы никогда не хотели поцеловать, говорит Премини. Ах, оставьте, говорит Сесилия.

1.15

Серж, это вы приняли вызов от шале «Лё Савояр»? Мсье говорит, что звонил уже три раза. Это не Серж, это Робер, отвечает Робер.

Ах, вот как, значит, это вы, мой милый Робер, говорит Сюзанна, я не узнала ваш голос, думала, это Серж, хотя у вас разные голоса, у вас что, насморк? Нет, отвечает Робер. Тем лучше, тем лучше, говорит Сюзанна. Скажите-ка мне, мой милый Робер, это вы приняли вызов от шале «Лё Савояр»? У меня на проводе мсье, который говорит, что звонил уже три раза. Нет, отвечает Робер, это не я, это, наверное, Серж. А Серж на месте? спрашивает Сюзанна. Подождите, сейчас посмотрю, отвечает Робер. Нет, его грузовика не видать. А самого Сержа? Тоже не видно, отвечает Робер. Подождите, подождите, говорит он. Нет, это Базиль. Спросите у Базиля, просит Сюзанна.

Сюзанна слышит, как Робер кричит: Базиль! Его крик раздается в утренней тиши ангара. Из глубин телефонной мембраны она слышит даже слабый звук текущей воды, как если бы шел дождь, но текущая вода это еще не дождь. Хотя мог бы идти и дождь. Ворота гаража широко раскрыты. Сюзанна могла бы вполне услышать шум дождя, усиленный пустотой гаража. Но это не так. Сегодня утром дождь не идет. Если не идет дождь, то, значит, ясно. Но необязательно. Дождь может и не идти, однако и ясно не будет. Даже без дождя иногда бывает пасмурно. Но сегодня не так. Сегодня утром ясно. В окно своего кабинета Сюзанна смотрит на далекие горы с неопределенностью во взгляде, присущей лишь ей одной, когда она просит подождать.

Не вешайте трубку, просит она.

Я не вешаю, отвечает мужчина.

Следуют Времена года или, точнее, нет, время одно и то же, месяц август.

Базиль! кричит Робер.

Готов поспорить, он снова в своих наушниках, говорит себе Робер, идя через гараж, и действительно. Вот и он, я был готов поспорить, говорит себе Робер. Идя через гараж. Гараж не такой уж и широкий, но Робер шагает медленно — словно ленивый зверь, который, думается мне, свое имя носит от лени, — застывая на каждом шагу, пока его не окликнут соответствующим прозвищем. Так я и думал, говорит себе Робер, приближаясь к Базилю сзади.

Спина Базиля подергивается, дергаются руки