– Сколько отгрыз от гранита науки? – спрашивал Северина после подъема сосед по койке, рыхлый курсант, который даже на лекциях добродушно посапывал, а на замечание преподавателей отвечал неизменно: «У меня такой метод слушания», – и снова спокойно дремал.

Он никак не мог понять, почему Северин не устает, и ночами спит мало, и все лекции конспектирует, и в часы самоподготовки почти не встает из-за стола, не болтает в перерывах со всеми о пустяках, не перемывает косточки преподавателям или девушкам, которые приходят на танцы в училищный клуб, а если выходит покурить, то спешно выкуривает сигарету и возвращается в класс – не в состоянии был осмыслить всего этого добродушно-ленивый курсант, вот и подшучивал над Северином.

– Чует мое сердце, ходить тебе со вставной челюстью. Гранит науки покрошит твои зубы.

– А я гляжу, схлопочешь ты пару нарядов вне очереди за сон на физзарядке, – незлобиво отвечал Северин и спешил в строй.

Еще одно прозвище прилипло к Северину: двужильный. И постепенно сбился вокруг него кружок курсантов, стали они вместе учить, спорить, докапываясь до истины, и получать на семинарах пятерки.

К весне курсанта Полосухина назначили помкомвзводом, присвоили звание сержанта, вот тогда только исполнил он давнюю просьбу матери, взял увольнительную и поехал на несколько часов домой.

И надо же так получиться, что на лужайке, еще серой от недавно стаявшего снега, но уже начавшей зеленеть лихо и самозабвенно прыгала через скакалку Оля. Она то плавно, как птица, перелетала через белый шпагат, то вдруг, озорно закинув голову, принималась скакать, словно расшалившийся козленок, то шла вприсядку, а шнур мелькал над головой все чаще и чаще. Северин даже остановился, удивленный. Оля же будто не замечала его, прыгала и прыгала. Не повернула головы и младшая сестренка Оли Катя. Насупленная стояла. Ухмыльнулся Северин, подумав: «Не хотят глянуть. Соплюхи, а туда же».

Он уже подошел к калитке, но Оля вдруг окликнула его:

– Дядя Северин, посмотрите, как я могу, – и, перехлестывая скакалку восьмеркой, стала так стремительно нырять в ту восьмерку, что, казалось, она неудержимо несется вперед – столько ловкости и озорства было в движениях девочки, что Северин сразу же забыл о своей обиде, только что кольнувшей его душу, и с восхищением воскликнул:

– Ух ты! Здорово как! – Потом упрекнул ее: – Какой же я тебе дядя?

Она остановилась, игриво пожала плечиками, хотела что-то сказать, но в это время Северин увидел мать. Она семенила по тропинке между вишнями к калитке и, негромко всхлипывая, причитала:

– Господи! Вот радость-то… Вот привалило, Господи!

Она прильнула к груди сына и обмякла, успокоенная.

– Надолго? – подняв наконец голову, спросила она, внимательно всматриваясь в лицо и замечая, что оно стало иным, не детским.

Не ожидая ответа, сказала с ноткой гордости:

– Совсем, как отец. – Потом спохватилась: – Пойдем, пойдем, сынок, в дом. Сметанки с сахаром поешь, пока ужин сготовлю.

– Давно не ел такую вкуснятину, – весело ответил он. На душе у него было так легко, что захотелось попрыгать на этой родной тропинке между вишнями на одной ноге, как делал он это часто в детстве, но за крыльцом стояла Оля, и Северин зашагал размеренно, как мужчина, и с наслаждением вдыхал клейкий аромат лопающихся весенних почек.

В доме ничего не изменилось. Те же беленькие, в мережках, ситцевые занавески; та же скатерть, с мережкой по углам, на кургузом столе с толстыми точеными ножками, облезлыми, потрескавшимися; тот же уголочек с пожелтевшей фронтовой фотокарточкой отца в неуклюжей лепной рамке, окрашенной под золото. Среди этих вещей прошло его сиротское детство и отрочество, они ему были до боли родными; но теперь он смотрел на них глазами человека, увидевшего и познавшего иной мир, теперь ему все здесь казалось убогим, и только теперь он вдруг понял, что все эти промереженные и вышитые ситцевые занавесочки, салфетки, уголки развешаны и расстелены только с одной целью – упрятать под белый ситец убогую бедность.

– Ничего, мама, – повернувшись к ней, обняв и поцеловав ее в дряблую щеку, решительно сказал Северин. – Дай закончу. Поправим дела!

Мать с благодарностью смотрела на сына, утирая слезы краешком фартука; она хотела похвалить сына, сказать удовлетворенно, что не зря растила его, но в комнату вдруг впорхнула Оля и затараторила:

– Я не буду больше дядей называть! Вот честное-пречестное. Расскажите мне только про шпионов. Вы много шпионов поймали? Страшно, да?

– Подожди, не тарахти. Не ловил я еще шпионов. Потом буду.

– Жалко рассказывать, – сникла Оля. – Я обиделась тогда.

И ушла.

Северин весело расхохотался. Обиделась… И какие шпионы, когда он еще не был на границе? Только через месяц предстояла стажировка.

Быть может, забыл бы Северин о том нелепом разговоре и вообще об Оле, но она была его «памятью» – и судьба, которая если не преследовала, то напоминала, колола самолюбие парня. И два года спустя, когда Северин приехал в очередной отпуск домой, он даже хотел, чтобы Оля попросила рассказать о шпионах. Она же встретила его непривычно робко, зарделась, поздоровавшись, отчего конопушки стали еще заметней, и создавалось такое впечатление, будто сыпанул ей в лицо кто-то целую пригоршню проса, а зернышки крепко-накрепко прилипли к щекам, ко лбу и особенно густо налепились на переносице.

«Вот тебе на? Такая бойкая была».

И тут Северин с удивлением заметил, что она сильно изменилась. Вместо той худенькой, угластой девчушки перед ним стояла пухленькая девушка. Ее озорное мальчишечье лицо стало нежным и добрым, вместо короткой стрижки – коса. Не длинная, но толстая. Не изменились только конопушки. Они так же густо коричневели просяными зернышками по всему лицу. Северину вдруг захотелось дотронуться рукой до этих конопушек, погладить румяные от смущения щеки, но как он мог это сделать? Он ждал, что сейчас Оля спросит, за какие заслуги наградили его медалью, но она, встретившись с его взглядом, еще больше зарделась и спросила смущенно:

– К нам зайдете?

И снова удивился Северин. После того разговора у шлюза с отцом Оли – дядей Семеном, он ни разу не заходил к соседям. Да его и не приглашали. Не знал Северин, что за время с прошлого отпуска здесь все изменилось, что добрососедские отношения восстановлены, и Оля почти каждый вечер приходила к ним помогала его матери по дому, а потом рассматривала фотографию, которую прислал он после того, как получил медаль «За отличие в охране границы СССР». Мама Северина понимала состояние девушки: медленно, исподволь подкралась к ней любовь, а захватила крепко. Мать как могла, питала эту любовь, но сыну ничего не писала. Размыслила так: приедет, поймет сам. Ничего этого не знал Северин и недоуменно смотрел на Олю, которая терпеливо ждала ответа. И он предложил:

– Пойдем лучше на Пахру. Я удочки возьму.

– Хорошо.