— Ничуть, — сияя улыбкой, ответил Бодуэн. — И в этом нет моей доблести. Просто я ничего не чувствую. Я заметил это не так давно. Меня даже огонь не обжигает! Разве это не чудесно?

— В самом деле, чудесно...

Больше Гийом Тирский не добавил ни слова, но было заметно, как он побледнел. Перевязав рану Бодуэна, он отправился к королю Амальрику. В тот же вечер королевский медик осмотрел мальчика, но не решился огласить диагноз. Королю пришлось припереть его к стенке, чтобы он, наконец, осмелился признаться, чего опасается: он боялся, что наследник престола, светлое дитя, поражен ужаснейшей из всех болезней, той, перед которой в страхе отступают даже самые храбрые, — проказой.

Врач был достаточно знающим для того, чтобы ему поверили. Убитый горем отец тем не менее себе не изменил и решил не сдаваться. Он созвал со всех концов страны, хотя и под покровом тайны, ученых, лекарей, священников и знахарей. Бодуэна повели к реке Иордан в надежде, что повторится чудо, совершенное некогда пророком Елисеем, исцелившим прокаженного военачальника[21]. Его семь раз окунули в реку, — и все напрасно! Кроме того, Бодуэна собирались повезти в Тур, на могилу Святого Мартина, где получили исцеление прокаженные, и, разумеется, отец и сын долго молились у Гроба Господня. Ничего не помогло. Чувствительность у ребенка не восстановилась, больше того — на теле у пего появилось темное пятно. Однако Амальрик не желал сдаваться и не прекращал надеяться на исцеление своего сына. Отправившись на завоевание Египта, он услышал, как превозносят одного удивительного врача. Его называли Моисеем-испанцем, потому что он прибыл из Кордовы, города ученых, откуда его изгнала победа черных воинов Юсуфа, но прославился он под именем Маймонида. Амальрик велел привести его, а затем под надежной охраной доставить в Иерусалим, чтобы он смог осмотреть Бодуэна. Вернувшись к Амальрику, он произнес тот же приговор, что и другие: это действительно была проказа; но, если он не знал средства, которое совершенно исцелило бы от нее Бодуэна, ему все же известно было растительное снадобье, способное отдалить разрушения, которые несла с собой болезнь. Речь шла о масле, извлеченном из семечек плода, называемого «коба» или «анкоба», который собирали в сердце Африки, в окрестностях Больших озер. Он нарисовал это растение и отдал рисунок королю.

— Если ты можешь послать караван в те края, я приготовлю для твоего сына это масло[22], но путь туда долог, а бальзама понадобится много, и он со временем портится...

— Можешь ли ты научить моего врача готовить это снадобье или это секрет?

— Хороший лекарь с этим справится.

— Тогда я пошлю караван.

Караван ушел и вернулся, бальзам был приготовлен. Болезнь удалось приостановить на многие годы, но это по-прежнему оставалось тайной. Бодуэн рос и развивался без всяких отклонений. Однако в его окружении оставалось совсем немного людей, и король Амальрик, под предлогом, что приобщает его к управлению страной, держал сына в некотором отдалении от всего, что было им особенно любимо. Не подпускал он его и к маленькой сестренке, Изабелле. Дело в том, что Амальрик, желая упрочить политические связи с византийским императором, женился вторым браком на одной из его племянниц, Марии Комнин, которой к тому времени, когда греческие корабли в августе 1167 года доставили ее в Тир, не исполнилось еще и пятнадцати лет. Год спустя родилась Изабелла, и никто не видел более прелестного дитя. Впрочем, и мать ее была прекрасна, словно цветок, у нее были самые красивые черные глаза на всем свете. Она была робкой, кроткой и любящей — полная противоположность Аньес, бывшей жене, — и царственный супруг нежно ее любил. Бодуэн, лишившийся возможности видеться с родной сестрой, Сибиллой, которая воспитывалась теперь в монастыре Святого Лазаря в Вифании, где настоятельницей была ее двоюродная бабушка Иветта, сильно привязался к Изабелле, и, пока не проявилась его болезнь, прибегал к ней по десять раз на дню. Я разделял его чувства, потому что невозможно было не любить эту очаровательную девочку.

Однако, заболев проказой, Бодуэн — от него недолго скрывали диагноз — должен был отдалиться от сестры. Королева Мария, очень любившая Бодуэна, но смертельно боявшаяся его болезни, поддержала его в этом, и теперь вести доставлял я. Я приносил королеве письма, которые она сжигала после того, как прочтет, и отвечала на них ласково, стараясь скрыть за нежностью жалость, которую принц отверг бы. Я был так искренне, так безраздельно предан ему, что мне казалось совершенно естественным ничего не менять в нашем образе жизни, оставаться рядом с ним и делить с ним каждый час существования, которое с годами должно было становиться все более мучительным. Мы играли в разные игры: в шары, в шахматы, — он был очень сильным игроком, — а когда бывали в Яффе, то вместе плавали в море, к которому его влекло, поскольку ему казалось, будто в соленой воде он очищается.

— Если хочешь, можешь уехать, — сказал мне король Амальрик — Я смогу понять, если ты захочешь отправиться к тетке в Рамлу...

— Она меня не любит, да и я не слишком-то к ней привязан. Зато я люблю моего принца, хочу ему служить и помогать ему до тех пор, пока он меня не прогонит...

— Ты не боишься проказы? Знаешь, это ведь страшная болезнь.

— Наш учитель, архидиакон Гийом, ее не боится, так почему же я должен опасаться? Нет, я хочу остаться.

Амальрик I был человеком с холодным умом, держался чаще всего отстраненно, но на этот раз он меня обнял.

— Я сам посвящу тебя в рыцари одновременно с Бодуэном, и ты станешь его щитоносцем. Только помни о том, что ты еще очень молод и берешь на себя серьезные обязательства!

— Нет никаких причин для того, чтобы со временем я передумал...

Вскоре после ужасного известия о болезни принца королевство потрясла другая трагедия, заставившая еще сильнее кровоточить и без того истерзанное сердце короля: землетрясение, от которого содрогнулся весь сирийский берег. Многие деревни были разрушены, пострадали такие города, как Антиохия, Триполи, где живым был найден всего один-единственный человек, Алеппо, Хама, Баальбек: там обрушились высокие колонны огромного храма Юпитера Гелиополитанского, уцелели всего шесть из них...

Амальрик I не знал, как истолковать это двойное несчастье, и приказал своему окружению и подданным молиться о том, чтобы Господь отвратил свой гнев от прекрасной страны. Бодуэн молился, должно быть, усерднее всех, но просил он не за себя: все его помыслы были о тех несчастных, кого унес шторм, или о тех, чьи жилища были разрушены подземными толчками. В остальном мы остались верными своим привычкам, каждый день отправляясь на пешие или конные прогулки. И — вещь невероятная, если вспомнить о том, какой страх внушает проказа, — никогда ни горожане, жители Иерусалима, ни солдаты, ни даже крестьяне и не думали разбегаться при появлении моего друга. Обаяние его личности было столь велико, что рассеивались самые обоснованные опасения. Вот только потом, у него за спиной, женщины плакали, а еще горше рыдали молодые девушки, печалясь о его красоте, которой угрожала смертельная опасность...