Поведание и сказание о побоище великого князя Димитрия Ивановича Донского, изданное Снегиревым в Русском историческом сборнике Московского общества истории и древностей. Т. III. 1838. По своему содержанию и подробностям оно очень близко к рассказу Никоновской летописи, отличается же от нее главным образом по языку, который иногда переходит в пиитический склад и отзывается некоторым подражанием «Слову о полку Игореве». Это сказание сохранилось во многих списках, которые заключают много вариантов, а также разнствуют между собою некоторыми вставками и пропусками. Судя по одному из списков, сочинителем его считался какой-то Софоний Рязанец (вероятно, выходец из Рязанской области в Москву). Некоторые анахронизмы, например Ольгерд, поставленный вместо Ягайла, или явные прибавки, например участие новогородцев в Куликовской битве, ясно указывают на позднейшие переделки и неточную переписку первоначального текста в Сказании.

Слово о великом князе Димитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая (так называемая Задонщина). Оно найдено в одном старинном сборнике Ундольским и издано с предисловием Беляева во Временнике того же Общества истории и древностей. Кн. XIV. М., 1852. (Кроме того, издано Срезневским в Извест. 2-го отд. Акад. наук. Т. VI. Вып. V и архимандритом Варлаамом в Учен. зап. того же отд. У.) Это Слово не заключает, собственно, никаких подробностей о походе и самой битве; оно представляет несколько поэтических картин, явно составленных по образцу «Слова о полку Игореве». Например, плач Евдокии и боярских жен на Москве есть подражание плачу Ярославны в Путивле, а изображение Димитрия Ивановича и Владимира Андреевича во время битвы напоминает Игоря и его брата Буйтура Всеволода. Неизвестный автор Слова в начале своем прямо ссылается на Софония Рязанца, у которого он, по-видимому, и заимствовал содержание своего произведения.

Что Софоний Рязанец действительно существовал и в Древней Руси считался автором «Сказания о Донском побоище», на это есть третье свидетельство, именно в Тверской летописи, где он назван «брянским боярином». Там, впрочем, приведен только небольшой отрывок из его «Писания на похвалу великому князю Димитрию Ивановичу и брату его Владимиру Андреевичу».

Кроме помянутых источников имеем еще «Слово о житии и преставлении Димитрия Ивановича, царя Русского» (издано в П. С. Р. Лет. IV и VI и в Историч. сбор. Общества и. и др. III). В этом Слове помещено краткое описание войны Димитрия с Мамаем, очевидно основанное на тех же источниках.

Следовательно, нет сомнения, что такое великое событие, как Донской поход Димитрия Ивановича, имело своего современного певца, или сказателя-панегириста, подобно многим другим важным событиям Древней Руси. Обычай сочинять похвальное слово или песнь в честь князей тотчас после совершения ими какого-либо подвига — этот обычай идет на Руси из глубокой древности. Действительно, вскоре после самого похода сочинена была похвальная повесть о нем в честь Димитрия Ивановича и двоюродного брата его Владимира Андреевича, и притом сочинена не только грамотным, но и начитанным автором, которого наши источники называют Софонием Рязанцем. Сочинение это в числе своих образцов имело поэтическое «Слово о полку Игореве» и вообще исполнено риторических украшений. Автор его едва ли был боярином, скорее это сочинение духовного лица. Похвальная повесть Софония не дошла до нас в целом и настоящем своем виде. Но. она послужила главным источником для всех помянутых выше сказаний и слов. Ею воспользовался и тот летописный рассказ, который вошел в своды Новгородский, Софийский и Воскресенский. Ею вдохновился и из нее заимствовал свои картины автор «Слова о Задошцине». Наконец, та же самая повесть является в Никоновском своде и в указанном выше «Поведании о побоище», но только с большими переделками, пропусками и вставками. Рассказ Никоновского свода по языку более применен к летописному повествованию, а поведание, несомненно, сохранило по большей части и самый язык Софониева писания, риторический или украшенный. Сказание Софония, очевидно, получило большое распространение в Древней Руси и часто списывалось. Но позднейшие списатели или переписчики много его искажали или по невежеству и недосмотру, или намеренными переделками. Каждой области лестно было заявить о своем участии в великой Куликовской битве. И вот явились, например, списки сказания с длинной вставкой об участии новогородцев в походе Димитрия, хотя это совершенная басня. Тверские списатели вставили участие в походе тверичей с племянником своего великого князя Михаила Александровича, хотя это тоже сомнительно. Присутствие митрополита Киприана в Москве во время события есть также позднейшая вставка. Может быть, имя его после поставили на место того епископа, который занимал в эту минуту главное место в московском духовенстве (едва ли не Герасим Коломенский). Точно так же если не все, то некоторые благочестивые легенды, приводимые особенно Никоновской летописью, вероятно, сложились или умножились уже впоследствии на основании каких-либо кратких намеков первоначальной повести.

Что первоначальная повесть была написана вскоре после события, и притом лицом если и не участвовавшим в походе, то по крайней мере получившим верные сведения от участников и очевидцев, на это существуют прямые указания в поведании и летописных сказаниях. Например, имена убитых князей и воевод повторяются везде почти одинаковые и почти в одном порядке (т. е., исключая явные описки) не только во всех списках поведания и в Никоновском своде, но и в других указанных нами летописных сводах. Имена десяти гостей-сурожан повторяются одинаково и в поведании, и в Никоновской летописи; то же можно сказать и относительно имен высылавшихся вперед разведчиков. Дети Димитрия упоминаются только те, которые были у него во времена похода. Такие точные данные могли быть записаны только современником[1].

При своем изложении я старался принимать в соображение совокупность известий, а в случае их взаимных противоречий выбирал наиболее достоверные. Должно, однако, сознаться, что сличение разных редакций представляет великую путаницу по отношению к именам князей и бояр, начальствовавших отдельными частями на походе и особенно во время битвы. Затем очерк самой битвы во всех известных нам редакциях сказаний представляет замечательную темноту и полное отсутствие подробностей. Сказания эти, столь переполненные благочестивыми размышлениями, посланиями и беседами главных лиц, легендарными видениями и знамениями, вообще очень бедны фактической стороной, что, по моему мнению, и обличает в авторе первоначальной «Повести о Мамаевом побоище», во-первых, духовное лицо, а во-вторых, не самоличного участника и очевидца битвы (хотя бы и современника ее).