Одна из многих иллюзий молодости — это вера в то, что жизнь — сооружение открытой планировки, что твои возможности безграничны. Пока ты сам не решишь втиснуть себя в какие-то рамки.

Я сама пригвоздила себя к одному месту. Эта мысль не шла у меня из головы. Но, говоря по чести, я не сержусь на Дэна за это. В нашей семейной жизни много всяких проблем, но я не виню его в том, как сложилась моя судьба. В конце концов, строилась она не без моего участия. Меня никто не заставлял выходить за него замуж — это был мой выбор. Теперь я понимаю, что некоторые важные решения я принимала в тот момент, когда мой здравый смысл был не на высоте — и это в лучшем случае. Неужели так всегда? Неужели одно поспешное решение может изменить траекторию всей жизни?

Я часто слышу, как мои пациенты с запозданием сожалеют о каких-то своих поступках. Курильщики проклинают тот день, когда они сделали первую затяжку. Страдающие ожирением недоумевают, почему они не могут встать из-за стола, не наевшись до отвала. А есть воистину горемыки, которым не дает покоя вопрос, не является ли случаем опухоль — не имеющая прямого отношения к тому, что врачи называют образом жизни, — своего рода карой (небесной или другой какой) за плохое поведение, совокупность грехов или неспособность найти простое счастье в этой единственной жизни, что им дана.

Бывает, за один рабочий день в процедурной я выслушиваю множество исповедей. Обычно пациентов к откровенности принуждает смертельный ужас, страх перед неизвестностью. Почему я стала так остро реагировать на их признания? Не потому ли, что они непосредственно заставляют меня задуматься о том, как стремительно летит время, все быстрее и быстрее. Вот снова октябрь. Мне сорок два, и я в толк не могу взять, как случилось, что год просто взял и пролетел. Однажды, несколько лет назад, в разговоре с отцом (он преподавал математику в средней школе в Уотервилле) я упомянула о том, что одна из странных особенностей вступления в средний возраст состоит в том, что год пролетает буквально в три мгновения, и он на этот счет дал мне элегантное в своей простоте объяснение.

— Доживешь до моих лет… — начал он.

— Если доживу до твоих лет.

Ему тогда было семьдесят два.

— Да ты пессимистка. Должно быть, профессия обязывает. Ну, хорошо, я перефразирую. Если доживешь до моих лет… увидишь, что год пролетает в два мгновения. А если я доживу, скажем, до восьмидесяти пяти, год уложится, в лучшем случае, в одно мгновение. Почему так? Объяснение кроется в одной простой математической формуле, которая не имеет отношения к евклидовым принципам и больше связана с законом убывающей доходности. Помнишь, когда тебе было четыре, год, казалось, тянулся нестерпимо медленно, целую вечность…

— Конечно. Помню, я думала тогда: Рождество пришло и ушло, и следующего придется ждать целую вечность.

— Вот именно. Но дело в том, что тогда год составлял всего лишь одну четвертую часть твоей жизни. А теперь…

— Одну тридцать девятую.

— Или, в моем случае, одну семьдесят вторую. Это значит, что с возрастом время ужимается. По крайней мере, таково наше восприятие. У каждого человека оно свое. Опытным путем доказано, что время не растягивается и не ужимается. В сутках всегда двадцать четыре часа, в неделе — семь дней, в году — триста шестьдесят пять. Меняется наше восприятие скоротечности времени — и его растущей ценности как предмета потребления.

Отец. Он умер в прошлом году, медленно и неумолимо погружаясь во мглу болезни Альцгеймера. Годом раньше он еще мыслил абсолютно ясно. Так же ясно, как мама, пока четырьмя годами ранее ее не убил рак поджелудочной железы, возникший буквально на пустом месте. Мои родители принадлежали к числу тех редких супружеских пар, которые, познакомившись в колледже, с тех пор никогда не расставались. История любви на все времена? Я определенно помню моменты в дни моей юности — особенно в подростковый период, — когда между ними были прохладные отношения. Помнится, отец намекал, что преподавание математики в одном из маленьких городков Мэна не та карьера, о которой он мечтал, будучи студентом выпускного курса и звездой математического факультета Университета штата Мэн. Но в Бангоре у отца жили престарелые родители, и он счел своим долгом отказаться от аспирантуры в Массачусетском технологическом институте и продолжить учебу в Университете штата Мэн, чтобы быть рядом с отцом и матерью. А потом, когда для него не нашлось профессорской должности в вузе, он устроился на работу в уотервиллскую школу.

Отец.

Мне повезло с родителями. Несмотря на те несколько лет натянутых отношений между ними, которые, тем не менее, в скандалы не выливались, — ни мама, ни папа не говорили об этом ни тогда, ни после, — я росла в относительно стабильной домашней атмосфере. И мама, и папа работали. У обоих были интересы вне их профессиональной деятельности: папа играл на виолончели в любительском струнном квартете; мама увлекалась историей рукоделия. Они оба воодушевляли и любили меня. И при мне никогда не обсуждали свои личные горести, переживания и семейные проблемы (лишь на четвертом десятке лет, изнывая под гнетом повседневных забот, поняла я, насколько потрясающе дисциплинированными были мои родители в этом вопросе). Да, отец мог бы возглавлять кафедру в каком-нибудь университете и быть автором новаторских книг по теории бинарных чисел. Да, мама могла бы путешествовать по миру, как мечтала в молодости, — однажды она сама мне в этом призналась. Я также подозреваю, что она часто сожалела о том, что вышла замуж слишком рано и не знала никакой другой жизни, кроме той, что вела с отцом. И еще, через два года после моего рождения родителей постигло большое горе: у мамы была внематочная беременность, которая привела к печальным последствиям. Мало того что она потеряла ребенка, у нее развились осложнения, и ей пришлось удалить матку. Я узнала об этом лишь тогда, когда носила под сердцем Салли и до ужаса боялась выкидыша (мои страхи оказались беспочвенными). Вот тогда мама и объяснила мне, почему у меня нет ни братьев, ни сестер. Об этом я спрашивала ее много лет назад, но в ответ услышала: «Мы пытались — не вышло». Теперь, когда возникли кошмарные опасения, что у меня, возможно, внематочная беременность, мама открыла мне правду, а я недоумевала, почему она ждала так долго, чтобы рассказать мне о трагедии, которая, должно быть, перевернула всю ее жизнь и до сих пор не дает ей покоя. Мама видела потрясение в моих глазах, потрясение и обиду, а я силилась понять, почему она ни разу не поделилась со мной своим горем и почему отец — с которым, как мне казалось, у нас были доверительные отношения — действовал с ней заодно и не посвятил меня в важную семейную тайну. Будучи тем, кто я есть — да, Бен был прав, говоря, что я всегда стремлюсь облегчить жизнь близким мне людям, — я ни разу вслух не излила свою боль в те дни, после признания мамы. Будучи тем, кто я есть, я убеждала себя, что родители действовали из добрых побуждений, опасаясь, что это известие глубоко ранит меня и что у меня, благополучно появившейся на свет, даже может развиться комплекс вины, узнай я об этом в юном возрасте. И все равно я места себе не находила. Впервые услышать такую страшную историю, когда тебе двадцать четыре… в общем, я пребывала в жутком смятении.