– Да-а, выпороть не помешало бы.

Муся вдруг осознала, что разбираться ей придется не только со своими родителями, но и со всей деревней – все слышали ее истерические вопли: и Семеныч, и Иллария, и дядя Толя. Анатолия она, как и все, побаивалась. Потом Муся вспомнила про Риту, и ей совсем стало плохо. Они с Ритой всегда немножко… не то чтобы враждовали, нет. Всегда не могли поделить между собой отцовскую любовь и ревновали. Рите было всего семь с небольшим, когда родилась Муся, но узнали они друг друга только через десять лет, и для Муси внезапно обретенная сестра стала большим потрясением. Муся не помнила, когда и от кого узнала о том, что Рита совсем не родная папина дочь: то ли подслушала нечаянно разговор бабушки с Ксенией, то ли проговорилась сама Рита, но с тех пор Муся стала относиться к ней примерно так, как старшая дочь короля могла бы относиться к взятой из милости побирушке. А уж когда Муся увидела, как Рита кокетничает с Митей, она впала в ярость! Но теперь ей вдруг стало ужасно стыдно за свои чудовищные слова, сказанные при всех Рите.

В летней кухне кто-то возился: Иллария, разглядела Муся и пошла к ней, но та посмотрела довольно холодно, так что Муся не решилась попросить чего-нибудь пожевать, хотя в животе бурчало. Тогда она отправилась к тете Юле, но и там ее не пустили дальше порога:

– Ты дома была?

– Не-ет…

– Вот и иди домой. Расскажи папе еще раз, как ты его ненавидишь.

Муся ужаснулась. Она действительно не помнила выскочившей из нее в запале страшной фразы – вернее, помнила, как не помнить! Но ей казалось, что все это происходило не с ней, а с совсем другой Мусей. «Это не я кричала, – думала она в полном отчаянии, – не я!» Идти домой было страшно, и Муся направилась к речке – села на бережок и пригорюнилась. Там ее и обнаружил Анатолий, который в одних трусах с полотенцем на плечах спускался, чтобы искупаться.

– Ах, вот ты где! – сказал он.

Муся вскочила, но Анатолий очень быстро и ловко ухватил ее за ухо:

– Стоять!

– Пустите! Мне больно!

– А ты не дергайся, вот и больно не будет. Сейчас я тебя повоспитываю малость, а потом отпущу. Мать с отцом тебе такого не скажут, а я скажу.

– Пустите меня! Вы не имеете никакого права меня воспитывать. У вас свои дети есть, вот и воспитывайте.

– Да что ты? – Анатолий нагнулся и посмотрел ей прямо в лицо злыми зелеными глазами. – Так уж и не имею? Твоя мама мне сестра, пусть не родная, названая – так что я тебе, хочешь ты или нет, а дядя. А по возрасту так и вовсе в дедушки гожусь! Моих детей уже воспитывать поздно. Кроме Савушки, конечно. А тебя еще вполне можно и повоспитывать. Ты что это устроила? Ты как могла отца так перед всеми опозорить? Он на тебя не надышится, дрянь ты этакая!

– Да-а, а что он?..

– Что – он? Он тебе остаться не разрешил, и правильно сделал. Вон моя Фрося – уехала. Слезами обливалась, а уехала. И Рита. Потому что понимают – женщинам здесь не место. Мужчины воюют, женщины и дети дома сидят. А здесь будет война.

– А почему тогда мама? И тетя Юля?

– Ты еще спроси, почему бабка Марфа осталась! Маме отец разрешил, и то только потому, что она особенная женщина – пятерых мужиков стоит, Семеныч правильно сказал. А Юля – взрослая, разумная, у нее двое детей, она собой рисковать не станет, а ты, дура безмозглая, на рожон вечно лезешь! Мужчины воевать должны, а не отвлекаться на жен и дочерей – как бы они сдуру в огонь не попали!

Муся заплакала.

– Плачь-плачь, глядишь, поумнеешь! Меня не разжалобишь. Ты подумала, каково отцу твоему, а? Марина его полчаса в чувство приводила. Ведь если с тобой, козой, хоть что-нибудь тут случится – а про самое плохое я даже и думать не хочу! – отец не переживет. Как ты посмела отцу сказать, что ненавидишь?

– Я так не думаю! Это про… просто выра… выраже-ение… Фигура ре… речи-и…

– Фигура речи, твою мать! А я тебе буквально говорю, безо всяких фигур: не пе-ре-жи-вет. И что тогда с матерью будет?

Муся уже рыдала в голос.

– Вот чтобы от матери – ни на шаг! Скажет тебе: «Беги!» – побежишь, скажет: «Прыгай!» – прыгнешь, поняла? Поняла, я спрашиваю?

– Поняла-а-а…

– Все, свободна. Давай, иди отсюда. Мне искупаться надо, – и Анатолий, повернувшись к ней задом, стал стягивать трусы. Муся, задыхаясь от рыданий, понеслась наверх, где ее поймал Митя, уже некоторое время стоявший неподалеку – он застал конец воспитательного процесса, но не вмешался, хотя и страдал, слушая жестокие слова Анатолия. Муся уцепилась за Митю, как за спасательный круг, – обняла и заплакала, уткнувшись прямо ему в грудь, где под пропотевшей майкой тяжело бухало сердце.

– Ну ладно, ладно. Не плачь ты так. Все поправимо.

– Ты тоже?.. Ты тоже ду… думаешь, я зря… зря не уехала?

– Да.

– Я плохо поступила, да?

– Просто ужасно.

– Ты меня теперь ненавидишь? – Муся подняла залитое слезами лицо.

Митя кивнул:

– Обязательно.

– Нет, ну правда?

Митя улыбнулся, и вдруг Муся, которая всю жизнь вертела им как хотела, окончательно поняла: он – главный. И все теперь зависит от того, что сейчас скажет Митя. Она вся обратилась в слух, а Митя внимательно рассмотрел ее, покачал головой и сказал:

– Ты поступила чудовищно, и вообще ты самая вредная и противная девчонка из всех, кого я знаю, но я почему-то все равно тебя люблю. И когда ты станешь моей женой – а ты обязательно ею станешь! – я не позволю тебе выкидывать подобные фортели. Поняла?

– Поняла, – радостно сказала Муся и кивнула несколько раз, чтобы показать ему, как хорошо она поняла. – Как ты скажешь, так и будет. Я буду слушаться тебя, правда.

Муся поднялась на цыпочки, Митя наклонился, и они поцеловались – совсем не так, как на сеновале. Не чувственное влечение двигало обоими, а некое странное, изредка вспыхивавшее между ними сияние, попадая в которое и Муся, и Митя ощущали удивительную близость, словно открывалась таинственная дверь, до того не пускавшая их друг к другу. Вот и сейчас – дверь открылась, и свет наполнил их обоих, как вода наполняет один двойной сосуд, и потрясенная Муся произнесла, глядя снизу вверх в невозможные – медовые! – глаза Мити:

– Я люблю тебя!

Марина давно знала, что Муся в деревне, но Лёшке не говорила, а он не спрашивал. До самой темноты они все что-то делали по хозяйству, светя фонарями, и на ночь решили оставить дежурного – первым вызвался Семеныч. Дома Марина опять уложила Лешего «на поправку», как он ни сопротивлялся. Посреди процесса она вдруг остановилась и «прислушалась», потом покачала головой и усмехнулась:

– Анатолий Мусю воспитывает! У реки.

– Ты ее уже видела?

– Нет. Сейчас придет. С Митей еще поговорит и придет. Лёш, ты как? Она переживает очень сильно.