Здесь же талантливых, но маловостребованных людей днём с огнём не сыскать, и не слушайте, что говорят отделы по коммерции и туризму округа Колумбия и Виргинии, они ещё и не такого наговорят. Зато у нас есть политики. Как в Айове бобов, так у нас этих политиков. И не только политиков, но и их помощников, советников, управленцев, посредников, журналистов, добывающих информацию в кулуарах, инспекторов, консультантов, чиновников, членов правительства, начальников и, кроме этого, бесчисленное множество офисных крыс. Даже я во время своего обучения начал было заниматься по специальности политолог.

Сенатор Брэнсом был третьим политиком, с кем я свел знакомство. Тогда он выступал (да и сейчас придерживается тех же позиций) за право частных лиц иметь оружие, против абортов, за частную собственность, за сохранение маленькой рыбки, название-то у которой только на латыни,[5]за смертную казнь, против законов об охране окружающей среды, когда-то он был и против бюджетных расходов, не покрываемых доходами, сейчас же, когда у власти стоит президент Скотт, он придерживается той точки зрения, что такие расходы вполне возможны, шик — не более того, кроме этого, он всегда был за войну, он допускал даже применение ядерного оружия, если это потребуется для победы.

Брэнсом считал, что государство должно уделять богатым собственникам больше внимания, чем простонародью, и мог подкрепить свои убеждения цитатами из Платона. Он верил, что и отцы-основатели считали так же, и что именно желая защитить свою страну от переизбытка демократии, они и установили, что голосовать могут только люди с белой кожей и имеющие собственность, что сенаторов должны избирать законодатели от каждого штата, и что президента и вице-президента должна избирать коллегия выборщиков. Но поскольку первые два ограничения были сняты, а третье — просто рудимент, он свято верил, что необходимо установить новое ограничение. И хорошо, что предвыборные кампании будут обходиться в миллионы долларов — ведь это будет способствовать тому, что чернь будет держаться в отдалении.

Словом, это был человек Алана Стоуи.

Я разделял его взгляды и хотел, чтобы он победил, поэтому активно занимался пропагандой на всех консервативных собраниях в городке и изо всех сил пытался заставить любителей попалить из пушек, убеждённых противников гомосексуализма, противников секса вообще, всех тех, кто был свято убеждён, что Америка — лучшая страна на свете, прийти на встречу с ним, а впоследствии и отдать за него голос. На свои собрания я зазвал и нескольких либералов, так что дискуссии получались весьма и весьма бурными. Брэнсом был глубоко взволнован таким вниманием и решил, что если он переживёт старика Строма Тёрмонда и просидит дольше него в Сенате, он непременно выйдет в отставку и станет академиком, которому будут оказывать не меньший почёт. Он просил меня звать его Боб и полагал, что когда я стану ненужным, то есть после того, как партия соберет деньги на свою компанию, от меня можно будет с легкостью избавиться.

И вот Боб Брэнсом, с ослепительной, но абсолютно неискренней улыбкой обнимает меня и трясёт мою руку своей, огрубевшей от миллиона рукопожатий. «Какими судьбами, Дэвид?»

— Да вот, подрабатываю библиотекарем у мистера Стоуи.

— О, прекрасный выбор, Стоуи. Вы выбрали правильного человека, Стоуи. Я лучших не знаю.

Джек изо всех сил пытается сохранить невозмутимое и спокойное выражение лица, но взгляд его отражает то же, что и у президента Скотта, когда страна, о которой мы думали: всё, мы с ней разобрались, поставили на колени — не пожелала оставаться в коленопреклонной позе. В результате этого погибло много солдат, и были разрушены каналы снабжения и связи.

Со своей стороны, я изо всех сил постарался сохранить безучастное выражение лица. Мне очень не хотелось, чтобы они видели, как сильно мне хочется остаться на этой работе.

Ниоб посмотрела на своего мужа, потому перевела взгляд на меня, а в конце посмотрела на своё собственное отражение в моих глазах.

Впервые Огастес Уинтроп Скотт показал всем, где раки зимуют, в десять лет.

Тогда они играл в младшей лиге. В младшей лиге было шесть команд, и все они носили такие же названия, как и команды старшей лиги. Он играл за «Янкиз», и, как и «Янкиз», их команда постоянно проигрывала. Они закрыли сезон, проиграв со счётом два-семь, то есть они были первыми с конца. Молодой Огастес закатил истерику, на что его тренер сказал, что все когда-то проигрывают. «Такова игра», — сказал он. Но Огастес родился с серебряной ложкой во рту, а в ручках этого круглолицего мальчугана с детства были зажаты документы на обучение в Экстере и Принстоне. Мысль о том, что он может проиграть, никогда не приходила ему в голову. Он прореагировал так, как реагируют дети, когда впервые сталкиваются со смертью, например, когда умирает их любимый щенок, или обожаемая бабушка, или дедушка, или мама. Истерика растянулась на три дня. Он рыдал, кричал, крушил всё вокруг, бил и кусал людей (например, он избил шорт-стопа Чака Флигла, высмеявшего его, и покусал их садовника Карлтона Таска, очень тихого и неприметного метиса).

Наконец, вечером второго дня мама пожаловалась отцу. На третий день истерики отец, вернувшись со службы, ну или куда он там днём уходил, несколько раз крепко ударил своего сына. Это на какое-то время помогло. За эту короткую паузу отец успел узнать у сына причины такого его поведения.

Потом много говорили о постоянном пренебрежении правилами, о том, что игрок, защищающий вторую базу, заработал для своей команды два аута, о том, что шорт-стоп чуть что — сразу в плач, о том, что питчер играет слишком грубо, о том, что играющий на левой половине поля не знает, что он должен содействовать своей команде, о том, что игрок, защищающий третью базу, почему-то не знал, что не должен находиться в правой половине поля, и о том, что он был сыном тренера, слотом, в деталях обсуждали историю их поражения. Итак, поражение было полным, и по всеобщему мнению тренер хотел показать ребятам, что любой может проиграть. Отец Огастеса, Эндрю, посмотрел на сына и по его диким глазам и дрожащим уголкам губ увидел, что приближается новая волна рёва, право на который Эндрю признавал только за женщинами, в особенности за своей женой, матерью мальчика, но для мужчин и для мальчиков, которым предстояло стать настоящими мужчинами, слёзы он считал чем-то совершенно недопустимым. Эндрю развернул Огастеса за ухо и чётко проговорил: «Это всё не по-настоящему».

— Не по-настоящему?

— Да, неправда. Есть люди, которые никогда не проигрывают. — В его голосе звучала абсолютная уверенность. Какое-то время Эндрю промедлил, а потом тихо добавил: — Проиграть можно только смерти. Но тут уж никто не властен.