Он открыл половинку высокой двустворчатой двери, пропустил Алексея и сам, следом за ним, вышагнул в узкий коридорчик, где на длинном кожаном диване, скрючившись, тихо-мирно спал Федор. Но спал чутко — услышал шаги, направленные к нему, и сразу же встрепенулся, упруго вскочил на ноги, и его узкие черные глаза, совсем не заспанные, настороженно стрельнули на незнакомого человека и в конец коридора, где был выход из редакции.

— Не бойся, Федор, убегать не придется, — успокоил его Гиацинтов, — вот, познакомься — это товарищ мой, который в газетах пишет. Если врать ему красиво будешь, он и про тебя напишет.

— Здрас-сьте, здрас-сьте, — двумя грязными ладонями Федор осторожно взял протянутую руку Москвина-Волгина, долго тряс ее и приговаривал: — Федор никогда не врет, Федор правду говорит, Подя и Никола видят, когда шибко врешь — накажут…

— Никола, как я понимаю, Николай-угодник, а Подя — кто такой? — улыбаясь, спросил Москвин-Волгин.

— Бог наш, всех тунгусов, — Федор оттопырил палец и осторожно, боязливо показал им вверх, в потолок.

— Выходит, что ты под двойной защитой находишься, теперь понимаю, почему вы живые остались, — Москвин-Волгин рассмеялся, продолжая с любопытством разглядывать необычного здесь, в стенах редакции, человека, с которым только что познакомился.

Вид у него был еще красочней, чем у Гиацинтова. Непонятного цвета и покроя одежина с неровно вырезанными дырами для рук укрывала его от плеч до коленей, дальше из-под одежины виднелись толстые шерстяные носки грубой вязки, плотно натянутые на ноги, обутые в кожаные тапки. Густые жесткие волосы, давно не стриженные, спутались и торчали во все стороны. Плоское безбородое лицо, покрытое мелкими морщинками, излучало добродушие и неподдельную радость.

— Да, братцы, в люди вас выпускать в таком виде, конечно, не следует. Сидите у меня в кабинете и ждите, я постараюсь не задерживаться, — Москвин-Волгин скорым шагом, почти бегом, миновал редакционный коридор и скрылся за зелеными дверями, выйдя на улицу.

Гиацинтов и Федор направились в его кабинет.

Ждать им пришлось недолго. Часа через два Москвин-Волгин вернулся. По улыбающемуся лицу, густо усеянному, как у мальчишки, крупными веснушками, нетрудно было догадаться, что вернулся он не с пустыми руками.

Так и оказалось.

У редакционного подъезда ждал извозчик, который мигом доставил их в галантерейный магазин, где встретил сам хозяин, хорошо знавший репортера Москвина-Волгина. В долг ему, без всякой расписки, были выданы деньги, спутники его снабжены одеждой, бельем, обувью и даже носовыми платками. Так же быстро решилось и устройство в гостиницу: светлый, просторный номер с высокими окнами, стекла которых были чисты и не засижены мухами, с отдельной ванной, с большим китайским ковром темно-синего цвета, лежавшим на полу, — все было уютным, даже нарядным. Гиацинтов, остановившись посреди ковра, первым делом скинул башмаки, затем пиджак, брюки и, раздевшись догола, направился в спальню. Уже оттуда, перекрывая шум льющейся воды, крикнул:

— Алексей, низкий поклон за такую благодать! Вечером жду в гости, на званый ужин. Обязательно приходи, иначе обижусь и ничего не расскажу.

Впрочем, и вечером он ничего не рассказал своему давнему другу о том, что ему довелось испытать за последнее время, только вздохнул, нахмурился и, притушив в пепельнице дорогую сигару, попросил:

— Спрячь свой блокнот подальше и больше не доставай. Придет время, сам попрошу, чтобы ты выслушал. А сейчас — извини… Давай лучше, как в былые годы, споем нашу, застольную…

И он затянул сильным красивым голосом старинную песню, которую они любили когда-то распевать на шумных, а порою и буйных студенческих вечеринках:

Нелюдимо наше море…

Алексей по-бабьи подпер веснушчатую щеку ладонью и поддержал его:

День и ночь шумит оно…

Хорошо, душевно пели бывшие студенты славного Московского университета. Даже Федор выглянул из спальни, белея в темном проеме кальсонами и нижней рубахой; стоял, склонив к плечу голову, слушал. А когда песня закончилась, тихо, почему-то на цыпочках, отошел от двери.

— Может, его к столу позвать… — предложил Москвин-Волгин.

— Нельзя, — строго ответил Гиацинтов, — ему пить нельзя. У него так организм устроен от природы, что от малой капли голову теряет. Пусть отдыхает — сытый теперь, в тепле, в мягкой постели… Золотой человек, душа как у ребенка — безгрешная и как у старца — мудрая. Не будь рядом Федора, я, пожалуй, не выжил бы. Вот о ком писать надо, Алексей. Ладно, напишешь еще, какие твои годы…

— Не надо про мои годы… Если не желаешь рассказывать о прошлом, тогда поведай о будущем. Что ты намерен делать дальше?

— Дальше? Дальше мы будем пить вино и петь песни. А еще я буду наслаждаться вот этой шелковой рубашкой, которая сейчас на мне, и предвкушать, как я лягу спать на чистую, хорошо выглаженную простыню.

— И как долго ты намерен это проделывать?

— Пока не надоест. А надоест, поверь мне, еще не скоро.

— Владимир, я не первый день тебя знаю. Давай без этого шутовского тона. О чем ты еще хочешь меня попросить?

Гиацинтов рывком поднялся из-за стола, прошелся по номеру, остановился напротив окна и стал вглядываться в ночную темень, разорванную желтыми пятнами фонарей, словно хотел там что-то увидеть. Долго молчал. Затем, не оборачиваясь, резко и громко заговорил:

— Попросить я тебя хочу только об одном, самом главном. И заключается это главное в том, что я должен в самое ближайшее время непременно разыскать поручика Речицкого, с которым служил в Забайкальском полку.

— Зачем? Для чего?

— Все подробности, причины и следствия я поведаю отдельно. Главное — нужно его найти. Родом, насколько мне известно, он отсюда, из Петербурга. Ты же был военным корреспондентом «Русской беседы», у тебя должны остаться связи, возобнови их, узнай. Если его нет в Петербурге, то где он может находиться… Сам я сделать этого сейчас не могу. А ты — сможешь. Найдешь — я твой вечный должник. Поверь, ничего более важного на сегодняшний день в моей жизни нет, — Гиацинтов пристукнул крепко сжатым кулаком по подоконнику, обернулся и прошептал: — Понимаешь, я этого момента, чтобы встать перед ним и в глаза посмотреть, несколько лет жду. Иногда ночами снится… Поэтому и объявляться не хочу раньше времени, чтобы он не узнал.

— Хорошо, я все сделаю. Только все-таки поясни — почему ты не желаешь рассказать подробно? Одни полунамеки и недомолвки…

— А потому, дорогой Алексей Харитонович, что вот здесь, — Гиацинтов постучал по груди ладонью, — столько всего накопилось, что я боюсь раскрывать рот и боюсь что-либо рассказывать — захлебнусь! После, когда-нибудь… А теперь наливай вина, будем песни петь…

Москвин-Волгин недоуменно покачал головой, сморщился всем своим веснушчатым лицом, изображая полное разочарование, и послушно протянул руку к графину с вином.