страницы псевдофилософскими эротическими излияниями (Кэти тогда открыла для себя Анаис Нин[39] и с восторгом зачитала мне рассказ о сексе во время казни с размышлениями о Достоевском). Мало-помалу я начал выпытывать у Астрид подробности ее жизни.

Она выросла в Майл-Энде, отец был музыкантом, мать – портнихой. Подростком пела в отцовской группе, но потом «ужасно с ним рассорилась». Для меня она была легкой добычей. Я представлялся ей эдакой метущейся творческой натурой, и, хотя ее самолюбию, безусловно, льстил неприкрытый интерес с моей стороны, все же я понимал, что нужно двигаться медленно, выстроить крепкий фундамент и только потом переходить к решительным действиям. Издалека я наблюдал, как она чопорно отвергала заигрывания других посетителей – мутных итальянцев, нескладных пролетариев, скользких обитателей офисов Сити, вроде того типа из Гилфорда. В какой-то момент я подумал: «Может быть, смогу добиться ее расположения, если вмешаюсь?» – и стал готовиться к петушиным боям с вырыванием перьев; но потом подумал – стоит ли рисковать быть навсегда изгнанным из этого заведения, когда я только-только открыл для себя арраббиату[40]?

Каждый вечер я переходил улицу, чтобы заняться сексом с Кэти, и, расстегивая очередной шифоновый балахон в «турецких огурцах», представлял себе, что это блузка Астрид, обтягивающая ее маленькую, дерзко торчащую грудь.

* * *

– Майкл, я больше не хочу тебя видеть.

Кэти, сидя босиком на подоконнике своей комнаты, затянулась плохо скрученной самокруткой. Даже до лодыжек закутанная в бесформенную марлевку, в мягком утреннем свете она была невыносимо хороша. Я сел на постели.

– Что, прости?

– Все кончено, – ответила она, не глядя на меня.

– О чем это ты, как это – кончено? – возмутился я.

Тогда она подняла на меня глаза, и мне стало не по себе:

– Майкл, блин, ты все испортил!

Я потрясенно молчал.

– Пэтти рассказала, что ты назвал ее Брижит Бардо. Мне в общем-то пофиг, что ты спишь с моими подругами, – но не когда ты выражаешься, как чей-то похотливый дядюшка или чувак из рекламного агентства!

– Детка, – неуклюже начал я, – да я же был не в себе. Ну, перебрал с…

– Просто для тебя каждое похождение – как мазок кисти по холсту, на котором ты пишешь всю жизнь. Жаль, я сразу тебя не раскусила, когда ты снова объявился.

Она сделала долгую затяжку. Кэти всегда казалась мне такой мягкой и неконфликтной, что на мгновение даже стало ее жалко – каких моральных сил ей, должно быть, стоил этот разговор. Тут она прикрыла глаза, и я, ощутив, как бешено колотится в груди сердце, понял, что она не шутит. Натягивая на себя одежду, оглядел царящий в комнате беспорядок.

– Что за хрени ты начиталась? – прошипел я, захлопывая за собой дверь.

Заявившись в тот же вечер в половине девятого к Джорджо, я уже был пьян. Вообще-то я планировал целый день провести в библиотеке – но потом на студенческом собрании отвлекся на коренастенькую девушку из Дербишира, читавшую книжку на французском. Даже то, что формами она напоминала бочонок, не навело меня на мысль о ее способности к поглощению спиртного – и вскоре пришлось признать, что, пытаясь угнаться за ней, сам утратил концентрацию и фокус. К полудню я опасно разоткровенничался (в этом для меня всегда таилась главная опасность алкоголя – стоило напиться, как я чувствовал острую тягу выложить всем все, что я о них думаю). В итоге я признался своей новой подруге, что собираюсь прогуляться до Сохо и рассказать наконец Астрид о своих чувствах. Она тут же заявила, что за это нужно выпить по последнему глотку виски.

– Вперед! – в ее речь вплетались отзвуки мидлендского выговора. – Все, что нам нужно, – это любовь!

Не помня себя, я пронесся по Блумсбери, вывернул на Тоттенхэм-Корт-роуд. Координации движений не хватало даже на то, чтобы зажечь сигарету под нескончаемым мелким дождем. Внезапно меня охватила полная уверенность в правоте своих намерений, хотя чувство голода было еще сильнее. Вот бы сейчас гигантскую порцию спагетти аматричана[41] – сразу стало бы веселее.

Из кафе как раз выходили последние из тех итальянцев, что собрались там на обед, и витрина помутнела от конденсата. Зеленый тент пружинил под потоками дождя. Я вошел и привалился к выложенной белой плиткой стене. Каждый звук будто бы эхом отдавался в голове: шипение капучинатора за стойкой, и стук капель по стеклу, и брызги из-под колес проносящихся по лужам машин. Я будто бы плыл по волнам постепенно стихающих вокруг разговоров и нежного пианиссимо передаваемой по радио мелодии. Веки слипались: после промозглой сырости улицы здесь было так тепло и уютно.

Очнулся я от шлепка ладони Джорджо по затылку:

– Ehi ragazzo![42] Проснись и пой!

Он был иммигрантом во втором поколении, и даже в его итальянском слышалась типичная лондонская гнусавость.

В глазах плыло. Я застонал. Передо мной стояла тарелка с холодными спагетти.

– А где Астрид? – спросил я.

– Взяла после обеда отгул, – отозвался он, протирая стол.

Я выпрямился и попытался намотать на вилку уже засохшие спагетти, воскрешая в памяти все, что случилось со мной в этот день. Разрыв с Кэти и мой решительный уход с хлопаньем дверью; знакомство с девушкой из Дербишира.

– Джорджо, – повернулся я к нему. – А ты не скажешь, где она живет?

Жила она, как оказалось, в свободной комнате у старенького владельца бара в Сохо, которого, к счастью, в тот момент не было дома. Я, как умалишенный, забарабанил в дверь – и тут увидел, как она выглядывает из-за шторы в окне над входом. Дождь лил как из ведра, и волосы прилипли к голове. Свой плащ я забыл на студенческом собрании и теперь, протрезвев, чувствовал себя совершенно несчастным. Оставалось надеяться, что хотя бы со стороны у меня киношно-романтичный вид.

Наконец Астрид спустилась и открыла дверь. Она была в одном пеньюаре, что я расценил как добрый знак: если девушка выходит к тебе в таком виде, вряд ли ее можно назвать ханжой. Волосы у нее были мокрые, и она засуетилась, торопливо извиняясь за свой внешний вид и не глядя мне в глаза.

– Ванну принимала – шла домой с прослушивания и вымокла до нитки!

Я молча сел за кухонный стол. Она поставила на плиту чайник, чтобы заварить чай, продолжая взволнованно щебетать. Потом притихла и наконец встретилась со мной взглядом – я пристально смотрел ей в глаза. Наблюдал, как она неловко поеживается в затянувшейся паузе.

– Зачем ты пришел, Майкл?

Тут засвистел чайник, и я встал. Она же будто бы приросла к полу рядом с газовой плитой. Я подошел к ней – так близко, что она невольно вжалась спиной в лакированную столешницу. Рядом с ней я чувствовал себя таким высоким – и оттого немного воспрянул духом после удара, нанесенного этим утром моей самооценке. Я ощутил мягкие изгибы ее тела под струящейся тканью пеньюара и к удовольствию своему отметил, что соски ее набухли. Взял Астрид правой рукой за подбородок и притянул к себе, заставив посмотреть в глаза. Потом провел большим пальцем по ее нижней губе и сказал:

– Пришел, потому что мне нужно было тебя увидеть.

Она уставилась на меня, будто утратила дар речи.

Собрав волю в кулак, отстранился от нее.

– Увидимся завтра, – тихо произнес я, направляясь к двери. Чайник все свистел.

Дождь перестал, и улицы теперь заливали слабые лучи проглядывавшего сквозь тучи солнца. Я бодро зашагал в сторону Оксфорд-стрит, к автобусной остановке. Сердце переполняло ощущение триумфа.

5

Лия

Погода в первые недели лета была ужасной, а политическая ситуация – и того хуже. Все как заведенные повторяли одно и то же: такой сырости не было с самого 1882 года. В редкие солнечные дни стояла ужасная духота, а в воздухе висел смог. Всю Европу накрыло почти осязаемое ощущение тревоги, а парижане все будто бы ссутулились и съежились, как улитки в своих раковинах. Единственными, кто не терял присутствия духа, были английские футбольные болельщики, стаями шатающиеся по улицам, несмотря на дождь, и пьяно горланящие песни, в которых даже слов не разобрать.

Пару дней назад из тюрьмы после полугодичного заключения вышел студент Стэнфорда, получавший стипендию по плаванию и угодивший за решетку за то, что затащил потерявшую сознание первокурсницу за мусорные баки и там попытался ее изнасиловать. Теперь он собирался отправиться на все лето в тур по Штатам, чтобы пропагандировать воздержание. У меня из головы никак не шел его образ: голубые глаза навыкате, вечно влажные губы и оскаленные в ухмылке зубы. Во всех газетах печатали не те снимки, что в полиции сделали после ареста, а фотографию из ежегодного альбома выпускников. У него было мясистое,