Он с улыбкой оглянулся, посмотрел, как она сидит, склонившись над письмом, словно школьница, мучающаяся над сочинением. Пылающая щека и насупленная бровь свидетельствовали о том, что она испытывает настоящие трудности, что это не неуклюжая попытка вызвать его сочувствие. Девушка и вправду не умела выражать мысли на бумаге, и эта неспособность отражала ее быстрый впечатлительный ум и непрекращающуюся смену чувств. Он подумал о письмах Анны Лит, точнее, о нескольких письмах, полученных много лет назад от девушки, которая была еще Анной Саммерс. Перед глазами встали изящный уверенный почерк, четко выстроенные фразы, и по внезапной ассоциации вспомнилось, что точно такой же документ в это самое время, может быть, ждет его в отеле.

Что, если действительно письмо пришло и в нем содержится полное объяснение ее телеграммы? Резкий перелом в настроении, вызванный этой мыслью, заставил его взглянуть на девушку с внезапным раздражением. Она околдовала его, будто последнего дурня, и он поразился себе: как его угораздило попусту потратить на нее полдня, когда все это время письмо от миссис Лит, может быть, лежит у него на столе. В этот момент, будь у него выбор, он бросил бы спутницу прямо здесь, но, раз уж взялся заботиться о ней, придется мириться с последствиями.

Как уже бывало, интуиция подсказала ей, что настроение у него переменилось, поэтому она вскочила и скомкала письмо.

— Какая я бестолковая; но не буду больше вас задерживать. Вернусь в отель и напишу там.

Она покраснела, и, когда глаза их встретились, он впервые за все это время заметил в ее взгляде легкое замешательство. В конце концов, может, его близость и была причиной ее смущения? Эта мысль обратила смутное раздражение ею в определенное недовольство собой. Не было никакого оправдания тому, что он ввязался в подобное приключение. Почему он не отправил девушку вечерним поездом в Жуани, вместо того чтобы убеждать ее не торопиться, и использовал Сердан в качестве предлога? Париж полон знакомых, и его досада лишь возросла, когда он подумал, что какие-нибудь приятели миссис Лит могут увидеть его на спектакле и доложат, что он был там с подозрительно хорошенькой спутницей. Мысль была очень неприятной: не хотелось, чтобы обожаемая женщина подумала, будто он может хоть на минуту забыть о ней. Да еще к этому моменту он окончательно убедил себя, что его уже ждет письмо от нее, и даже осмелился вообразить, будто в послании отменяется телеграфное повеление и она призывает его к себе немедленно…

Краткое «Pas de lettres»[6]на конторке портье разрушило его надежды. Миссис Лит не написала ему — и не потрудилась объяснить свою телеграмму. Дарроу отвернулся, чувствуя боль унижения. Ее скупое молчание было насмешкой над расточительностью его надежд и страхов. Он уже спрашивал портье прежде, вернувшись в отель после ланча; и сейчас, возвратившись под вечер, получил тот же отрицательный ответ. Вечерняя почта пришла, и для него ничего не было.

Взгляд на часы показал, что у него едва остается времени, дабы одеться перед тем, как отвести мисс Вайнер поужинать; но, только он направился к лифту, ему пришла в голову новая мысль, и, поспешив обратно в холл, он продиктовал очередную телеграмму: «Не отправляла ли ты сегодня письмо во Францию? Телеграфируй Терминал».

Какой-то ответ придет непременно ко времени его возвращения из театра, и тогда он будет определенно знать, собиралась миссис Лит писать ему или нет. Он поспешил наверх и с легким сердцем переоделся.

Кофр-скиталец мисс Вайнер нашел наконец свою хозяйку; и, одетая со скромным великолепием, какое он ей предложил, она сияла напротив Дарроу за ресторанным столиком. В отместку за свое уязвленное самолюбие он нашел ее прелестней и интересней, чем раньше. Ее платье, спускаясь от горла, подчеркивало, как грациозно сидит ее голова на стройной шее, а широкие поля шляпы изгибались над волосами туманным ореолом. Улыбка удовольствия играла в ее взоре и на губах, и, глядя, как девушка сияет ему между свечей, затененных абажуром, Дарроу чувствовал, что вовсе не пожалеет, если его увидят с ней на публике. Он даже беспечно обвел глазами зал в неопределенной надежде увидеть знакомых.

В театре вся оживленность слетела с нее; притихшая, сосредоточенная, она сидела, затаив дыхание, в углу ложи бенуара с видом неофита, ожидающего приобщения к священным таинствам. Дарроу сел позади нее, чтобы, глядя на сцену, видеть и ее профиль. Его тронула юная серьезность ее лица. Несмотря на то, что она успела многое пережить, и свои двадцать четыре года за плечами, она поражала его тем, как, по сути, была еще юна; и он удивлялся, как это столь мимолетное свойство могло сохраниться в удушающей атмосфере дома Мюррет. По ходу спектакля он заметил, что ее неподвижное лицо временами озаряет вспышка понимания. Она ничего не пропускала, напряженно следила за Сердан, и, когда та появлялась на сцене, у нее между бровей возникала беспокойная складка.

После первого действия она несколько минут сидела, замерев от восхищения, потом повернулась к своему спутнику и обрушила на него град вопросов. Из них он вывел, что ей менее интересно было наблюдать за развитием пьесы, чем следить за подробностями интерпретации. Каждый жест и интонация великой актрисы были подмечены и проанализированы; и Дарроу чувствовал тайное удовлетворение оттого, что к нему обращались как к авторитету в области актерского искусства. До сей поры он интересовался этим предметом просто как культурный молодой человек, которому были любопытны все формы художественного выражения; но, отвечая на ее вопросы, он находил такие ответы, которые явно поражали его слушательницу блеском и оригинальностью, да и сам он был ими не так чтобы недоволен. Мисс Вайнер было куда интересней услышать его мнение, нежели высказать собственное, и уважение, с которым она воспринимала его тирады, заставило его буквально фонтанировать идеями о театре, к вящему собственному изумлению.

Со второго действия она стала больше внимания уделять развитию пьесы, хотя скорее ее интересовало то, что она называла историей, нежели конфликт характеров, эту историю составлявший. Странно сочеталось с ее острым восприятием театра, знанием профессиональных приемов и театральных сплетен, с бойкими рассуждениями о «строчках», то есть ролях, и «занавесах» примитивно-наивное восприятие сюжета как чего-то «реально происходящего», при котором зритель присутствует, как при несчастном случае на улице или ссоре в соседней комнате. Она пытала Дарроу, действительно ли с любовниками случится беда, которая угрожает им, и, когда он напомнил ей, что не может предсказывать, поскольку уже видел пьесу, она воскликнула: «Ах, тогда, пожалуйста, не рассказывайте, что будет дальше!» — и тут же стала расспрашивать его о положении Сердан в театре и ее частной жизни. Что касается последней темы, то тут некоторые ее вопросы были из тех, что несвойственны юным девушкам, да они даже не знают, как их задавать; но она явно не сознавала этого, что говорило скорее не о ней, а о прежнем ее окружении.

Когда пришло время второго антракта, Дарроу предложил прогуляться в фойе; и, сидя там на одном из узеньких диванчиков, обитых красным бархатом, они наблюдали за толпой, текущей мимо них в сиянии светильников и позолоты. Потом, когда она пожаловалась на жару, он повел ее сквозь толчею в переполненное кафе у подножия лестницы, где через плечи посетителей им протянули бокалы с оранжадом, и, пока она потягивала через соломинку напиток, Дарроу курил сигарету с примитивным самодовольством мужчины, чья спутница привлекает взоры других мужчин.