В Бареже Шарль пробыл две недели, каждый день совершая с родителями прогулки верхом. Потом он сопровождал их в Баньеры, «в конец Кампанской долины». «Баньеры — райский уголок, самое прекрасное место во Франции», — решил он. Затем они все посетили Тарб, Ош, Ажен, Бордо, Руайян, «где маме было очень плохо от морской болезни», Рошфор, «где по воскресеньям ничего не видно», Ла-Рошель, Нант, «где есть замечательный музей»; и наконец, берега Луары, «не вполне заслуживающие свою репутацию». В Париж они возвратились через Блуа и Орлеан.

В середине октября семнадцатилетний Шарль с головой, еще гудящей от обилия впечатлений — пейзажи, музеи, замки, соборы, берега рек и снежные вершины Пиренеев, приступил к занятиям в последнем, так называемом философском классе коллежа Людовика Великого. Воспоминание о том восхищении, которое он испытал при виде озера Эскубу, над Барежем, вдохновило его на стихотворение в духе Ламартина:

Сочиняя эти натужные стихи, Шарль испытал странное чувство, будто открыл для себя источник влаги посреди пустыни. Там, где были лишь учебники, наброски сочинений да латинские тексты, он обнаружил новый смысл жизни. Только что он был подростком, озабоченным, как и все остальные, лишь своими школьными успехами, а тут вдруг уподобился тем, для кого потребность в стихосложении важнее, чем еда и питье. Осмелился ли он показать свою первую пробу пера матери? Возможно. А отчиму? Вряд ли. В глазах полковника Опика он хотел оставаться прежде всего старательным учеником. Каролина — другое дело: поговаривали, что первый ее муж, Франсуа Бодлер, тоже баловался стишками. Так что она в состоянии понять сына.

Разумеется, она мягко его корит. Кропать стишки — почему бы и нет? Но только забавы ради. Не более того. Не надо увлекаться этим никчемным делом, литературой. Какую бы карьеру ни избрать, она должна быть стоящая, не шутовская. Только труд, серьезная работа, а не мечтания позволяют мужчине преодолевать трудности в жизни. А вот и доказательство: полковник Опик. Пусть Шарль берет с него пример, и тогда он пойдет уверенным шагом по дороге почестей!

Переходя в класс философии, всякий юноша испытывает пьянящее ощущение, будто он покидает плоские берега школьной зубрежки и выходит в бушующее море больших чувств и больших проблем. Океан страстей, секреты жизни, значимость смерти, соединение души и тела, Бог, природа, мораль, справедливость — все эти вопросы вдруг одновременно начинают будоражить молодые умы. Шарль заранее предвкушал ожидавшие его открытия. «Я теперь изучаю философию, — сообщал он Альфонсу, — это ужасный класс, куда я перешел с великим трудом. Директору опять хотелось оставить меня на второй год. Но я избежал этого».

Ему нравились все его преподаватели. Особенно тот, который вел курс философии, Валетт, хотя он и считал Шарля «средним» учеником: «Бодлер недостаточно редактирует свои сочинения, у него много идей, но мало порядка». Со своей стороны, ведущий преподаватель, Ашиль Каррер, отмечал: «Вот уже несколько дней, как Бодлер опять ведет себя весьма странно. Я был вынужден очень строго его наказать. Жаль, что ученик, хорошо занимавшийся в начале учебного года, теперь — дурной пример для класса».

Надо сказать, что философией он занимался явно вполсилы. Изложение теорий великих мыслителей, от античности до современности, представлялось ему скучной болтовней. Его больше интересовали романы, драмы, сборники стихов, которыми его снабжал приятель Эмиль Дешанель, живший не в интернате, а дома. Читая Ламартина, Гюго, Мюссе, Виньи, Сент-Бева, он чувствовал себя в кругу друзей. Быть таким, как они. Жить в музыке слов. Передавать миру биение своего сердца. На уроках он пописывал стихи, вместо того чтобы слушать преподавателя, и потихоньку пересылал их через других учеников сидевшему в отдалении Дешанелю. В этих импровизированных стихах он излагал, например, свои чувства при виде девушки, почти ребенка, которую он встретил, вероятно, в Лионе:

Так начинающий поэт, «бесстрастный и вялый», уставший раньше времени, радует свое сердце воспоминанием детской идиллии, а в конце цинично заявляет, что предмет его страсти, оказавшись по прошествии лет чьей-то почтенной и обожаемой супругой, не вызывает в его душе никакого отклика. Еще не успев пожить, Шарль представлялся себе холодным, ироничным и мрачным. Он инстинктивно выбрал эту манеру держаться — так, бывает, опрометчиво выбирают костюм. Однако под романтическим облачением еще угадывается прежний недисциплинированный мальчишка. «Что касается меня, — писал он Альфонсу в рождественские каникулы, — то я больше всего хочу хорошо закончить класс, больше всего боюсь остаться на второй год, потому что дома меня считают маленьким. Не слишком я вроде бы похож на философа и чуть было вообще не остался на второй год в классе риторики; сколько ни стараюсь придавать себе серьезный вид, мать и отец упорно считают меня ребенком […] Чтобы научиться важности, начну с того, что побываю в палате депутатов».

Довольно скоро Шарль убедил себя, что ему будто бы нужен репетитор, который помог бы глубже разобраться в интересующих его предметах. Отчим обещал Шарлю уроки фехтования и конной езды. А ему это было ни к чему. Разве нельзя вместо этого организовать общение с молодым, сведущим в науках человеком, который помог бы ему в учении? «У моего репетитора я попросил бы, — пишет он полковнику Опику, — устроить дополнительные занятия по философии, чтобы познакомиться с тем, что не изучается в классе, чтобы больше узнать о религии, изучение которой не предусмотрено университетской программой, а также дополнительные занятия по эстетике или философии искусств — об этом наш преподаватель наверняка не успеет нам рассказать. Я попросил бы его также научить меня древнегреческому языку, которого я совершенно не знаю, как и все, кто изучает его в коллеже, а изучить его самостоятельно, когда я буду перегружен многими другими вещами, мне будет очень и очень трудно. Ты же знаешь, что меня очень интересуют древние языки, греческий — в особенности […] Изучение древнегреческого поможет мне, возможно, овладеть немецким. Думаю, что услуги репетитора обойдутся в 30 франков в месяц […] Полчаса в день или один час в два дня. Я бы выбрал тогда г-на Лазега, молодого, превосходно образованного учителя, недавно окончившего Высшую педагогическую школу, которого хорошо знают в коллеже Людовика Великого. Ну а если он не сможет давать мне такие уроки, я бы предпочел обойтись без репетитора. Это у меня не пустой каприз. Я уже столько раз менял свои решения относительно очень хороших проектов или вообще проходил мимо них, что боюсь, как бы вы с мамой не сочли меня чересчур легкомысленным […] Недавно я проверил свои знания и понял, что знаю я довольно много вещей по всем предметам, но все эти знания какие-то неотчетливые, беспорядочные, которые друг другу противоречат, не подчиняются общей системе, а это значит, что я ничего не знаю, хотя мне скоро уже надо будет вступать в жизнь, а для этого следует иметь определенный багаж знаний. Что можно придумать сейчас лучшего, чем изучение языка, который позволит мне читать в оригинале очень полезные книги? Чем изучение самой интересной части философии — религии? […] Крепко обнимаю, как хотел бы порою обнять тебя в зале свиданий нашего коллежа».