Руки потеряли опору. Мир перевернулся, смешался. Крутанулось небо, туман, прыгнула церковь. В нос ударила кровь, полилась почему-то вниз. Голова закружилась.

Вода бурлила, закипая. В ней набухали и лопались гнилостные пузыри. Старик болтался вниз головой, пытаясь оглядеться, пытаясь понять, что же держит его за ноги.

Он даже не понял, когда появился монах. Повешенный им прелюбодей стоял в нескольких метрах от него, объятый туманом. Не обращая внимания на пленника, монах подошел к воющей Свете, сорвал с нее цепь и, демонстративно подержав серебро в руке, отбросил божьи узы в сторону.

Света скулила. Она подползла к хозяину, обняла его за колени и дрожала так, будто и не мертва была вовсе. Монах похлопал ее по голове, как собаку, и двинулся к старику. Его лицо скрывал гнилой капюшон, весь в пятнах тления и плесени.

— Давай, — просипел ему старик. Голова кружилась. — Давай.

Монах остановился совсем рядом. Ветви опустили деда чуть пониже, чтобы его лицо оказалось напротив черного провала.

— Я вздернул бы тебя еще раз, — плюнул в него старик.

Монах не отреагировал. Дед в бессильной ярости попытался вцепиться в полуистлевшую ткань руками, но что-то мелькнуло в туманном мире, что-то сдвинулось, и пальцы схватили воздух.

В церкви громко, натужно вопил Славик. Зубастый младенец бился в истерике. Старик качался в плену ветвей, в висках стучала кровь, капала из носа в болото, и каждая капля сразу растворялась в мутной, вонючей воде. Монах же ничего не делал — он стоял и смотрел. Будто размышлял. Светлана уползла в церковь, к своему приплоду, и тварь постепенно затихла.

— Давай! — захрипел старик. — На крест!

Ветви дернули его в сторону, тряхнули, а затем швырнули в воду в нескольких метрах от распятого корнями Геннадия-дачника. Дед узнал его по теплой, камуфляжной куртке с нашивкой «ОМОН» на спине. Он заманил его сюда рыбалкой. Обещал невиданный улов, а когда деревья распинали здоровяка — смотрел в сторону, заткнув пальцами уши. Он понимал, что делает великое зло. Но оно было нужно его семье, и никто кроме старика не был виноват в том, что домом для Светы стала заброшенная церковь среди разрастающихся топей, а мужем — утопленный им монах.

Он первый нарушил уклад. Первый пошел против семьи. И единожды оступившись — уверовал в семью еще больше. Пусть в такую, состоящую из мертвецов, но все же семью.

А она так ему отплатила…

Вода у церкви вновь забурлила, задрожала, будто в ней прятались десятки жирных змей. Черные ветви затянули вход в церковь. Монах же по-прежнему стоял снаружи и наблюдал.

— Предатели. Предатели… Я столько сделал… Столько зла, а вы… Родную кровь… Ленулю… — слабым голосом залопотал старик. Голова кружилась, очень болела нога. — Кончено. Все кончено.

Он рукавом вытер капающую из носа кровь. Стряхнул руку, сбросив алые капли в мутные воды.

Лодка дернулась, будто что-то пнуло ее. Она развернулась и медленно поплыла к мокрому, дрожащему от бессилия и ярости старику.

— Отрекаюсь! — процедил тот.

Монах исчез. Церковь молчала, туман пополз прочь, оголяя десятки крестов вокруг. Вход в прибежище дьявола плотно затянули коренья погибших деревьев.

— Слышишь меня?!

Где-то послышалось робкое чириканье. Над головой вспорхнула птица. Старик прихрамывая добрался до лодки, вытащил из нее топор. Подошел к вспухшей древесными узлами двери.

— Уходи, папа, — глухо сказала изнутри Света. Она стояла по ту сторону кореньев. — Уходи.

Дед замахнулся, чувствуя, как ломит суставы, и ткнул топором в мокрое дерево. В лицо брызнула гниль болота, перемешанная с тошнотворным запахом падали. Из рассеченного места потекла жижа.

— Боишься… Ты меня боишься… — прохрипел старик. Вновь размахнулся топором. Его мир сузился до переплетенных в клубок змей-кореньев и ритма рубки. Вместо щепок — брызги, вместо звонкого удара — хлюпанье.

— Он не хочет трогать тебя. Ты же мой отец. Мы ведь семья, помнишь?

— Нет! Нет у меня больше никого! — взвыл старик.

Ветви вновь схватили его, будто ждали этих слов. Топор плюхнулся в воду. Дед крутанул головой, выглядывая место, куда упало оружие. Увидел монаха. Тот приблизился, покорные ветви подтащили ослабевшего человека поближе к лицу злобного духа.

Покрытые трупными пятнами руки вынырнули из широких рукавов черной рясы, аккуратно стащили с головы капюшон.

Старик засипел, задергался. Попытался закрыть глаза, но тонкие веточки прошили ему веки крючками и подтянули к бровям. Кровь полилась в воду. Ветви потолще развели его руки в стороны, растянули руки.

Монах был всеми, кого по капле высосала топь. Единой бурлящей маской — лица односельчан сменялись как в калейдоскопе. Лишь глаза — чистые, прозрачные, как талая вода, глаза монаха — не менялись. Глаза, преисполненные любви к его дочери. Порочной любви, оказавшейся сильнее веры, страха и смерти.

Из воды поднялся гнилой ствол, и ветви стали опускать старика лицом на сырые обломки — но дед не мог отвести глаз от лица монаха. Он чувствовал, как душа покидает его, как ее засасывает прозрачная бесконечность. Мокрый сук разодрал ему щеку, но даже боль не смогла выдрать старика из транса.

Заботливые лапы деревьев направили его голову так, чтобы длинная щепка попала прямо в рот. Он захрипел, забулькал и задергался в агонии. Бревно рвало плоть старика, и в его теле что-то хлюпало, чавкало, лопалось. Кровь полилась по холодному стволу, и темные воды потемнели еще больше.

Монах накинул капюшон.

Ветви насадили тело на кол и обмякли. Болото вздохнуло еще раз, а в церкви заурчал довольный Славик. Дедушка оказался вкусным.

У вас одно новое сообщение (Санкт-Петербург)

Начало всему есть действие особенное. Твоя жизнь это ведь череда твоих же решений, десятки маленьких начал. Пригласить на свидание, сделать предложение, завести ребенка, сменить работу. И вот полдороги позади, ты ждешь зеленого на пешеходном переходе: успешный, довольный, с букетом цветов в правой руке и с леденцом для дочурки за пазухой. В ладони мобильник с сообщением от жены. У тебя еще столько планов, столько идей. Построить дом, смотаться на Алтай, накопить денег на поездку семьей в Ирландию.

Но в отличии от начала — конец это хаос, а если и решение — то не всегда твое. И вот ты застыл у светофора, ледяной, как сибирская зима, и смотришь на фотографию изрубленного детского тельца. Челюсть ребенка свернута набок, губы лопнули, и щека превратилась в уродливый мешок для костей. Сквозь кровавые разводы на полу виден постеленный в прошлом году ламинат.

Под фотографией стоит подмигивающий смайлик.

Приют оцифрованных душ (Санкт-Петербург)

С Валентиной все закончилось в прошлом году, в конце сентября, когда закрылись самые отчаянные летние кафешки. Стылые ветра с Финского залива понесли по старым улицам пеструю листву, и по утрам во дворах зашуршали дворницкие метлы. Осень окончательно захватила