колеса пролетающих мимо автомобилей. Гудит по ту сторону Звездочки завод.

Крик превращается в бульканье. Еремей чувствует теплое и мокрое в своих руках, отбрасывает его прочь. Ему хочется плакать, хочется забыть обо всем, что он вспомнил. Он смотрит в небо и видит, как солнечный луч прорезается сквозь угрюмое небо. Он хватается за него взглядом, чтобы оторваться от зрелища растерзанного голыми руками мужчины со стальными зубами.

С каждой секундой свет становится все ярче. Все нестерпимее. Еремей улыбается.

***

- Поехали отсюда, - говорит Риан. Он выглядит довольным, несмотря на отсутствие поклевок. – Недоброе тут все. Надо на ближнее. Зря я тебя сюда вытащил.

Еремей сидит на бревне, уставившись испуганным взглядом на поплавок. Ему почудилось? Ему показалось?! В горле сухо, словно в африканской пустыне.

Ну, конечно, показалось! Жара! Напекло голову и все.

От этой мысли хочется улыбаться и кричать во все горло от радости. Одна простенькая идея – и мир становится прежним. Среди кувшинок играет рыбешка, от лилии к лилии носятся стрекозы. На далеком пляже стоит черный и большой автомобиль. Наверное, кто-то из соседней деревни приехал. Но клева тут нет, Риан прав!

Еремей сматывает удочку, тщательно, и непонятно зачем, моет руки, а затем идет к велосипеду. Риан ждет его наверху, смотрит испытующе и настороженно улыбается:

- Скоро Большой Поход! Вот там мы оторвемся! Ух!

Что-то в этих словах кажется Еремею неправильным, но он старательно гонит прочь странные мысли. Он умеет не думать о плохом. У него такой дар.

- Это если Тобби отпустят, - с трудом говорит он.

Взгляд Риана теплеет, друг оглядывает приозерные заросли, задержав взгляд на машине. Касается рукой горла, будто оно у него заболело.

- Кто же его удержит… - произносит он, наконец.

Июль продолжается.

В глазах монаха (Вологодская область)

Он собирался очень долго, наверное, несколько месяцев. Над лесом, над озером проползали одинаковые дни, преисполненные покоем и одиночеством. По вечерам он ходил мимо захваченных бурьяном дворов и полей на пристань, где садился непременно лицом к тому берегу и ждал, когда солнце нырнет за вершины деревьев. Накатывала прохлада, выбиралась мошкара и прогоняла старика назад, в дом, и он, морщась от боли в коленях, брел назад. Не решившийся, не простивший и все еще растерянный случившимся.

А потом одним утром, проснувшись в тишине опустевшей деревни, неожиданно для себя принялся собираться в путь. Обстоятельно, как умел. И уже к полудню сел за весла, оттолкнул лодку от пристани и погреб к противоположному берегу.

Легкая «Пелла» шла тихо-тихо. Слышно было только, как шелестят по ее телу переломанные течением водоросли, да капает с поднятых весел вода. Уключины молчали, он позаботился об этом перед выездом. Навстречу ему с того берега полз туман. Его холодные клочья несли с собой запахи болиголова и сырости.

Болото чувствовало его приближение.

Озеро он пересек за полчаса и вскоре направил лодку в укутанную туманом протоку, исторгающую из себя белесую дымку. Зашуршали по дереву кувшинки, осока, лилии. Царапнула борт ветка. Старик медленно греб и слушал лесное безмолвие. Тяжелые кроны деревьев загораживали небо, и влажный, тяжелый болотный запах скапливался под ними.

Он озирался. Давал себе слово, что на этот раз смотреть не будет, но то и дело поправлял капюшон, чтобы видеть землю. Чтобы быть готовым.

Чем дальше от родного озера уводила его протока, тем меньше было на деревьях листвы. Ивы, березы, ели — все они лысели по мере его продвижения в пойме реки. Ветви превращались в скрюченные пальцы, кора сползала с прежде могучих стволов. То тут, то там виднелись завалы из поваленных лесных титанов. В лодке лежала пила, но старик молился, чтобы судьба не заставила пускать ее в ход. Потому что тогда он застрянет надолго, пропиливая себе дорогу, и передумает. А значит простит предательство.

Но пока удача его не покинула.

Вода наступала. Здесь уже сложно было определить где русло, а где затопленные берега. По левому краю стали появляться затянутые молью деревья-коконы. Будто бы пойманные гигантским пауком, прячущимся в этом вонючем тумане.

Ему даже привиделись длинные черные лапы затаившегося в лесу чудища.

Что-то неожиданно царапнуло по днищу лодки, и человек вздрогнул. Но в следующий же миг осторожно погрузил весло в воду, протянул его там и, подняв, вслушался, как капает с лопастей вода. Сук, всего лишь сук. Топляк.

Небо спустилось ниже; между мертвых деревьев ползли рваные клочья тумана.

Слева и справа медленно вздыбились берега с пожухлой травой. Старик поднял голову, вглядываясь в белесое марево и неторопливо работая веслом. Из мглы медленно проступил крест с распятым на нем мертвецом. Яков Панович. Хороший, правильный был мужик…

Покойник нависал над руслом реки, будто хотел испугать случайного путника. Ни птицы, ни звери не тронули жертву. Плоть сама сползла с костей, ушла тошнотворной капелью в жилы реки, стала частью местных болот. Красная когда-то рубаха выгорела на солнце и потеряла цвет. Череп опутали ветви. Они пронизывали скелет насквозь. Тонкая веточка торчала из глазницы мертвеца и мелко-мелко дрожала в безветрии.

Яков был с ним в ту ночь, когда они повесили дьяволопоклонника и скормили труп трясине. Потому болото и забрало его одним из первых.

Топь тягуче простонала, выпуская из недр торфа газовое облако. Старик отвлекся от креста, вцепился немеющими руками в весла. От запаха болиголова за глазами у него образовались два холодных камня. Они давили изнутри, расширялись. К горлу подкатил комок.

За первым крестом появился и второй, посвежее. Затем третий. Деревья по обе сторону русла обратились в покосившиеся столбы, да и грань с берегами ушла окончательно. Река разлилась в серебряное зеркало с кочками-волдырями.

Он обернулся, выискивая в тумане силуэт церкви. Когда-то давно здесь все вокруг дышало запахом луговых цветов. Позади росла березовая рощица с землицей столь сочной, столь живой, что казалось, брось горсть семян — и все прорастет само. Старый священник, отец Михаил, считал, что места этого коснулась сама Благодать. Потому его, сгоревшего за зиму от рака, среди березок и похоронили.

А епархия прислала нового священнослужителя.

Монаха.

Все стало иначе.

Старик налег на весла, то и дело оглядываясь, пока из хмари не проступила гнилая деревянная церковь. Вся покосившаяся, заросшая мхом, с резными куполами, лишенными крестов. Он погреб прямо к ней, опустив голову и не глядя по сторонам, накинув для надежности капюшон.

Но глаза сами косили вправо. Взгляд упирался в пропахшую дымом брезентовую ткань, рука тянулась было к лицу, чтобы отдернуть, посмотреть.

Он удержался. Оборачивался на церковь лишь через левое плечо, выстраивая курс. Когда нос глухо ткнулся о доски, старик опустил весла. Вылез из лодки, оказавшись по бедро в воде, и побрел к дверному проему.

Теперь то, что он боялся увидеть и неистово алкал, — было слева