Открываю глаза. Луиза вертит в руках полароид. Я так устал, что забыл запереть дверь, она увидела, что я сплю, вошла, взяла фотоаппарат и теперь обезоруживающе улыбается. Я не отчитал ее за непрошеное вторжение. Должно быть, в пятидесятые годы служанки запросто заходили к соседям и не считали это неприличным. Я испугался и смутился, потому что в наше время люди стали замкнутыми; бытовой комфорт воздвиг между нами непреодолимые преграды; к концу XX века мы очерствели, помощь ближним сводится у нас к регулярным выплатам на нужды благотворительности, учтенным в системе налогообложения. Меня восхитила первобытная непосредственность Луизы, ведь я и сам рожден в те незапамятные времена: в мае 1953-го мне было семь лет.

«Что это такое?» — спросила она, оглядывая полароид в чехле со всех сторон. Я объяснил, что это опытная модель фотоаппарата. «Можно посмотреть?» Я послушно расстегнул чехол. Глядя в видоискатель, она нажала на пусковой тросик; вспышка меня ослепила. Луиза не ожидала появления готового снимка и в испуге выронила его. Я едва успел подхватить. Потер снимок о плед, чтобы краски ярче проявились. Слегка смазанное изображение: я сижу на железной кровати с глупейшим видом, на лице написана обреченность и покорность судьбе. Луизу ошеломило такое немыслимое чудо: обыкновенно, чтобы проявить и отпечатать фотографию, требовалось много времени, нужна была целая мастерская. Теперь она боялась полароида, как уроженка Ориноко испугалась бы тостера. Я успокоил ее, но просил никому не говорить про волшебное устройство — пусть это будет наш секрет. Если она не проболтается, я обещаю фотографировать ее сколько угодно. Она чмокнула меня прямо в губы, схватила снимок и убежала. Какая Луиза кругленькая, ей идет черная юбка в обтяжку!

Центральный рынок закрыт по понедельникам, поэтому и в ресторане «Труба святого Евстафия» с вечера воскресенья до утра вторника не поднимали жалюзи. Я предпочел свой первый свободный вечер провести наверху, в грязной мансарде; пройтись по улицам после того раза я не решался, хотя Колченогий, уходя, настойчиво звал меня с собой. Поднявшись на седьмой этаж, я столкнулся в коридоре с Луизой и ее приятелем Бебером, подручным у булочника, приносившим в ресторан утром и вечером горячий хлеб. Узкоплечий блондин, длинный и тощий как жердь, заурядный, нескладный, Бебер не позволял себе лишнего, видимо по причине застенчивости. Он шел деревянной походкой и был одет, как говорится, по-воскресному, из рукавов белой рубашки с жестким воротничком торчали громадные красные руки, узкий галстук сдавливал шею. Нарядная Луиза в платье в цветочек и в туфлях на высоченном каблуке тоже двигалась не слишком грациозно. Она посмотрела мне в глаза со значением: «Пойдемте скорей, я кое-что для вас приготовила». Она схватила меня за руку и потащила к себе, оставив злосчастного Бебера, который и так уже был раздосадован моим появлением, одного в темном коридоре. Перед двадцать восьмым номером она замешкалась, отыскивая в сумочке ключ, наконец отперла дверь и с жаром повторила прежнее приглашение, видя, что я не отваживаюсь войти: «Пойдемте скорей!» Ее комната походила на бонбоньерку: и стены, и скошенный потолок оклеены полосатыми, розовыми с белым, обоями, на кровати розовое кретоновое покрывало, такие же занавески на большом окне. Луиза взяла с металлической подставки дня журналов в виде кораблика последний номер «Пари-матч» и принялась лихорадочно его перелистывать: «Подождите, вот здесь, я подумала, вам будет интересно». Она показала мне занимавшую целый разворот черно-белую фотографию Хо Ши Мина: в очках, сползавших с носа, он склонился над книгой. Я не успел прочитать название статьи, поскольку она поспешно захлопнула журнал и сунула его мне: «Держите, это вам, а я спешу на танцы, я обещала, вы не обидитесь?» Я улыбнулся: «Ну что ты, беги к своему жениху». Она нахмурилась: «Бебер — мой жених? Вот уж нет. Я просто хожу с ним на танцы. А вы не стесняйтесь, оставайтесь в моей комнате, читайте, здесь вам будет лучше, чем в кладовой. Если соберетесь уходить до моего возвращения, оставьте ключ в коридоре на подоконнике». И, послав мне воздушный поцелуй, она убежала к подручному булочника. Ее каблучки простучали по коридорным плиткам. А я остался в обществе коричневого плюшевого медведя с проплешиной за ушами. Я ни за что не стану рыться в ее шкафу, в ее ящиках — на это я не способен. Я никогда не нарушал приличий из любопытства. Мне вполне достаточно просто подышать ароматом девичьей комнаты. Я сел на единственный стул, положил журнал на желтый деревянный стол, зажег лампу и углубился в чтение.

Довольно рано я отправился к себе в кладовую, лег на кровать, неровная металлическая сетка тут же впилась мне в бок, и я принялся обдумывать события последних дней, немыслимые и маловероятные. Мне было так тяжело применяться к «счастливой поре моего детства», что традиционный вопрос: «В какую эпоху вам хотелось бы перенестись?» — казался чудовищным и дурацким до крайности. Ах, я бы хотел быть мушкетером! Ах, в Афинах, прогуливаясь в расписанном дивными фресками портике, я беседовал бы с Сократом! Жалкие идиоты! Воображают, что стоит им оказаться в прошлом, как они преобразятся в рыцарей, маркизов, великих жрецов Осириса, а вовсе не в рабов или в сколопендр. Прошлое, далекое и недавнее, представляется нам галереей дивных лакированных картин; красивые легенды и реконструкции заставляют забыть о главном: прошлое когда-то было будничным настоящим, полным вечных изнурительных, тяжких забот, ничтожной суеты, несчастий и безобразий.

В 1995 году у себя дома я пролистал бы этот журнал, тоскуя о прошлом, вспоминая детство; сейчас он мне пригодился лишь для того, чтобы уяснить основные факты и не бояться попасть впросак. Теперь я знал наверняка: Венсан Ориоль — президент республики. Генерал де Голль, разобиженный, поскольку его прокатили на выборах, недавно удалился в Колумбию и пишет там мемуары в стиле маркиза де Сада. Между тем его более удачливым сторонникам нужно как-то сладить с волной забастовок: бастуют грузчики в доках, рабочие на автомобильных заводах, газопроводчики, электрики, водители автобусов, машинисты электропоездов в метро, персонал гостиниц. Вдобавок война в Индокитае затянулась. Прежде чем надуться и уйти, великий человек завещал нам: не допускайте вмешательства Америки, иначе локальный конфликт перерастет в международный. А вдруг Америку заинтересуют наши колонии в Северной Африке? Там уже и так неспокойно, хотя на школьных географических картах эта территория по-прежнему закрашена розовым цветом. Однако французов мало занимают колонии; гораздо важнее предстоящая коронация английской королевы или прибытие в Рим жены иранского шаха Сорайи в облегающем свитере. Все жаждали узнать об Алене Бомбаре, покорителе океана. О матадоре Ордоньесе, которого в Севилье покалечил бык, поскольку быкам, предназначенным для корриды, перестали подпиливать рога. И в особенности о красотке Шуро, ослепительной блондинке с огромными голубыми глазами, — ей прочили карьеру в Голливуде под резкими лживыми огнями софитов, но громкая слава актрисы продлилась недолго, ее скоро забыли.

Я стал размышлять о давно ушедших людях, таких самоуверенных и наивных, к которым меня забросил злой рок. Они почти оправились после Второй мировой и не подозревали, какие катастрофы их ждут впереди. Я прожил на сорок лет дольше их и мог с полным основанием утверждать: надежды пятидесятых не оправдаются. Но их неведение, напрасные страхи и незадачливые радости меня умиляли.