Я не смог вставить ключ в скважину. Вероятно, по рассеянности ошибся этажом, такое со мной случалось, ведь все лестничные клетки одинаковы. На двери напротив блестела медная табличка, я прочел: «Лусталу, зубной врач». Снова прошлое. Я вовсе не ошибся этажом. Когда в конце шестидесятых мы поселились здесь, я видел мельком старика Лусталу. Его окна, так же как наши, выходили во двор, иногда мне приходилось наблюдать, как он моет инструменты прямо в раковине у себя на кухне; наверное, именно поэтому у меня никогда не возникало желания доверить ему лечение собственных зубов.

— Вы к кому? — Невысокая полная дама оглядела меня с подозрением.

Она явно ощущала себя хозяйкой и спрашивала с полным правом, а я между тем видел ее впервые. Дама так пристально всматривалась в мое лицо, словно застала меня на месте преступления и готовилась описать во всех подробностях мои приметы полиции.

— Вы к кому? — повторила она с еще большей угрозой.

— Ни к кому, мадам. Я, собственно, возвращался домой.

— Вы живете не в нашем доме.

— Вы ошибаетесь, я живу здесь.

— У нас живут приличные люди, бродягам здесь не место. А ну, прочь отсюда, живо!

Если бы я мог прийти в себя, оставить эту ведьму в прошлом, а сам вернуться в свое время! Сейчас она поднимет шум, созовет соседей, будет вопить, что я вор и убийца. Я решил, что благоразумнее уступить и ретироваться. Хитростью ее не одолеешь. В конце концов и это видение рассеется, как предыдущие. Я очнусь в своем любимом кресле, Марианна будет рядом, она встревожится, я приму успокоительное.

— Успокойтесь, мадам, я ухожу.

— И чтобы я вас больше не видела. Шляются туг всякие!

У меня возникло искушение проверить, на самом ли деле она существует. Послушать Мансара, так галлюцинация — результат нашей мозговой деятельности: мы слышим голос, видим некий облик, но не можем прикоснуться к нему, у видения нет ни плоти, ни крови. Я протянул руку, чтобы схватить милую даму за запястье, — она в ужасе отшатнулась. Шагнул вперед, надеясь все-таки прикоснуться к ней, — дама решила, что я нападаю, и завизжала. На пятом этаже кто-то выглянул из-за двери.

— Что случилось? Это вы, мадам Салинья?

— Скорее, доктор, вызовите полицию!

Я поднял глаза и увидел, что сверху сквозь решетку лифта на меня с любопытством уставилась напудренная и накрашенная врачиха. Все, пора удирать: я буквально скатился с лестницы, а мне вдогонку неслись крики: «Помогите! Держите его!» Еще ни разу у меня не было таких продолжительных и навязчивых видений. Мне захотелось поскорей на улицу, глотнуть свежего воздуха, потолкаться среди прохожих, увидеть молочника с его шавкой или еще кого-нибудь знакомого и убедиться, что я снова в настоящем. Но стоило мне оказаться снаружи, я едва не лишился чувств и остатка разума. Недавно покрашенные фасады домов вновь облупились. На дороге пробка, и среди грузовиков я заметил «ситроен» с передней тягой, кабриолеты, лошадь, везущую фургон с мороженым. Мужчины в шляпах и картузах косо поглядывали на меня. К счастью, из-за сутолоки, гвалта и гудков никто не услышал, что мне вдогонку надсадно кричат врачиха и консьержка. Тем не менее я предпочел уйти от них подальше и направился к улице Монторгёй, едва переставляя ноги. У меня сильнейший жар, как только проклятая температура спадет, мне станет легче и видения отступят — во всяком случае, так я себя утешал.

Из алюминиевого кузова на меня таращились круглыми агатовыми глазами два десятка отсеченных телячьих голов с высунутыми языками. Грузовики и легковые машины с широкими подножками сигналили, едва продвигаясь среди нагромождения коробок, ящиков, лотков, расставленных прямо на мостовой, торговок с тележками, помощников мясника, что, сдвинув набекрень белые колпаки, таскали в магазин огромные туши. Пахло яблоками, кровью, чабрецом, бензином, табаком и пылью. Мне сразу вспомнились мощные балки, подпиравшие почерневшие растрескавшиеся стены старинных домов. На колокольне церкви святого Евстафия отзвонили шесть, я шел вперед, мне уже видна высоченная стеклянная крыша Центрального рынка, выстроенного в 1854 году архитектором Бальтаром. Чем ближе к рынку, тем гуще толпа вокруг; людской поток внес меня внутрь; оглушенный происходящим, я не сопротивлялся и ни о чем не думал. Смеркалось. Я испытывал одновременно тревогу и восторг, мне казалось, я на старой фотографии, ожившей, озвученной и объемной. Все переменилось, лишь отдельные детали напоминали знакомый квартал: та же вывеска на ресторане, фигурная решетка, дверь, облезлая винтовая лестница. Внезапно меня охватил ужас: как же я выберусь отсюда? Я знаю, что я в Париже, но не знаю, в каком году. Нельзя же спросить вон у того полицейского в форме старого образца: «Скажите, пожалуйста, какой нынче год?» По улице Реомюр мне навстречу бежал мальчишка с кипой газет и выкрикивал: «Покупайте последний выпуск!» Сунул руку в карман, но там одни современные купюры. Итак, я без гроша и, по-видимому, без каких-либо документов в своем давно исчезнувшем прошлом. Забыл, сколько все стоило при инфляции, что было принято, как люди общались между собой. Ребенок плохо запоминает внешний мир, играет себе в индейцев, устраивает вигвам под столом в гостиной, живет в собственном тихом мирке. Совершенно очевидно: я попал в пятидесятые годы, те самые, когда к врачихе еще приходили пациенты, когда девушка в белых носочках мечтала о чем-то в нашей комнате. Мне напомнили о том времени и машины, и полицейский с белым жезлом у пояса, в кепи с круглым козырьком, которого я только что встретил. Галлюцинации меня больше не пугали, я свыкся с ними, на мой взгляд, они даже привнесли в мою жизнь разнообразие. Но все люди вокруг, что горланили и толкались, были вполне реальны, я мог до них дотронуться, как вот до той стены или прилавка. На углу улицы Этьен-Марсель я едва не попал под грузовик и пребольно ушибся коленом о его бампер. Грузовик вовсе не был призрачным. Боже мой! Остается только надеяться, что все исчезнет само собой.

Когда совсем стемнело, я был на грани отчаяния. Подумать только! Затерян, заперт, сослан и никак не могу попасть домой, в 1995 год. Проклятое колдовство! Стал себя ощупывать: нет, я тоже не призрак, не утратил плотности, не прохожу сквозь стены. Во сне все вокруг было бы нечетким, расплывчатым, нелепым — я летал бы над крышами вместе с голубями и танцевал бы в одних кальсонах на балу с трехгрудыми принцессами. Ничего подобного не происходило. Я бродил среди лотков с овощами под зонтиком-крышей из стекла и стали. Прихрамывал — болело ушибленное на улице Этьен-Марсель колено. Где бы присесть? Чтобы устроиться в кафе, нужно что-нибудь заказать, а мне платить нечем. Сяду вот здесь, на ящик, под сенью салатного цикория. Я снял с плеча сумку, поставил ее на колени и расстегнул. На обратном пути от Мансара я купил в магазине «ФНАК» полароид, надеясь собрать доказательства, поймать, запечатлеть призраков, как запечатлевали их спириты в начале века. Но у тех получались едва различимые белые пятна на слепых снимках, я же намеревался сразить наповал всех скептиков, показав нечто неоспоримое, яркое, четкое, сочные краски, колоритных персонажей посреди блеклой обыденности. Я усмехнулся: угораздило же меня! Ведь сегодня утром я уже был здесь, спускался вниз на эскалаторе — сейчас на месте эскалатора краснолицый толстяк торгует репой, — направлялся в подземный лабиринт современного Форума, который построен в футуристическом, уже устаревшем стиле, точь-в-точь аэропорт — в пятидесятые обыватели воображали такой Америку, — в подземелье холодное, механизированное, пригодное лишь для кротов. Я собрался достать свой новенький фотоаппарат и зарядить его, но внезапно передумал: неизвестно, понравится ли мое щелканье рабочим в грязных блузах, что громко переругивались поблизости, или вон той красавице торговке, клавшей на весы лук-порей. Я так и не решился их сфотографировать. Проклятое наваждение все длилось и длилось. Приходилось с этим смириться. Мне стало страшно. Посмотрел наверх: по металлической решетке уверенно карабкались две крысы, — я позавидовал им. Неужели у меня не окажется даже сигарет в кармане? По счастью, отыскалась пачка, но вместе с ней я вытащил счет за телефон, который должен был срочно оплатить. А Марианна? Что она скажет? Если я не вернусь сегодня вечером, и как можно скорее, у нас отключат телефон! Интересно, где она сейчас? Она будет ждать меня, ходить в нетерпении из угла в угол, кусать губы, ломать руки, нервозная, напряженная, наконец спросит у Мансара, где я. Подымет тревогу, известит полицию, обзвонит все больницы. Я тоже сейчас тосковал и тревожился, но за Марианну волновался больше, чем за себя. Долгие годы мы и часа не могли пробыть друг без друга, мы задыхались без атмосферы тепла и нежности, что была соткана из тысячи незаметных мелочей: наших улыбок, ласковых прикосновений, неизбежной доли взаимного раздражения, незначительных обид и капризов. Я дрожал от волнения и повторял, как молитву: «Марианна, Марианна, Марианна…»