Две части аппарата столкнулись друг с другом, издав протяжную, приглушенную ноту. Разлетелись вновь, и угловые огни вспыхнули теплым оранжевым светом.

– … из-за своих знаний, из-за того, что у них ищут наставлений по части лучших способов вегетации. – Правительственный чиновник быстро скользил туда-сюда, размахивая всеми своими псевдоподиями. – Сейчас перед нами стоит очень сложная проблема…

III. Один миллиард лет назад. Примитивный тройной трилобит, уничтоженный материализовавшимся аппаратом, начал медленно опускаться на дно.

– … очень сложная. Вопрос в следующем: должны ли мы шллк или не должны?

Теперь он едва ли говорил на английском; в действительности, он уже некоторое время вообще не говорил, а выражал свои мысли, шлепая одной псевдоподией о другую, как и всегда…

IV. Полмиллиарда лет назад. Множество видов бактерий вымерло, когда температура воды немного изменилась.

– И потому сейчас не время для полумер. Если мы способны достаточно хорошо размножаться…

V. Двести пятьдесят миллионов лет назад. VI. Сто двадцать пять миллионов лет назад.

– … чтобы удовлетворить Спираль-Пяти-Кого, значит, мы избавились…

VII. Шестьдесят два миллиона лет. VIII. Тридцать один миллион. IX. Пятнадцать миллионов. X. Семь с половиной миллионов.

– … от всех достижимых добродетелей. В таком случае…

XI. XII. XIII. XIV. XV. XVI. XVII. XVIII. XIX. Бонг-бонг-бонг бонгбонгбонгонгонгнгнгнгггг…

– … мы действительно готовы к рефракции. И этого, скажу я вам, достаточно для тех, кто клубится, и тех, кто хлопает. Но те, кто клубится, как обычно, окажутся неправы, поскольку хлопанье есть качение, а в качении – единственная истина. Не нужно меняться исключительно по причине вялого жгутика. Фракционное перемещение аппарата наконец закончилось; почему бы нам осторожно не осмотреть его?

Все согласились и, превратив раздутые пурпурные тела в жидкость, потекли к аппарату. Достигнув его четырех квадратных блоков, которые перестали механически повизгивать, они собрались, затвердели и вернули себе слизистую форму.

– Вот видите! – воскликнуло существо, бывшее исполняющим обязанности секретаря исполнительного помощника по связям с общественностью. – Видите, осторожность не имеет значения! Те, кто клубится, ошибались: мы не изменились. – Он победоносно вытянул пятнадцать пурпурных псевдоподий. – Ничего не изменилось!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Тысяча девятьсот сорок седьмой был годом первого научно-фантастического бума, вызванного интересом, который породила разработка атомной бомбы, и несколькими крайне успешными научно-фантастическими антологиями. К редактору одной из них, Гроффу Конклину, обратились обеспеченные люди и предложили профинансировать новый журнал, соиздателями которого предстояло стать Конклину и Теду Старджону. Это было за пару лет до того, как Энтони Бучер и Дж. Фрэнсис Маккомас решили вместе выпускать «Мэгезин оф фэнтези энд сайнс фикшн» (The Magazine of Fantasy & Science Fiction) и стало первой ласточкой возбуждения, охватившего научно-фантастическую издательскую сферу в конце 1940-х – начале 1950-х годов.

Тед и Грофф, в свою очередь, обратились ко мне и нескольким другим писателям, предложив неслыханный по тем временам гонорар – четыре-пять центов за слово – «за лучшие рассказы, на которые вы, ребята, способны, за нечто действительно выдающееся». (Тогдашние научно-фантастические расценки составляли от полуцента до умопомрачительных двух центов за слово. Только Джон В. Кэмпбелл из «Эстаундинг» (Astounding) платил по высшему разряду – и только когда рассказ действительно выбивал его из кресла.)

Я несколько месяцев размышлял о рассказе нового типа, необъяснимым образом отсутствовавшего в журналах, для которых мы все писали: о неприкрытой, откровенной политической сатире. Я сказал «необъяснимым образом», поскольку подобная сатира оказалась крайне успешной – взять хотя бы «Мы» Замятина и «Прекрасный новый мир» Хаксли – и поскольку научно-фантастические журналы выглядели естественной, даже идеальной средой для таких рассказов.

И Америка 1947-го тоже казалась созданной для такой сатиры. Федерация ученых-атомщиков, группа, состоявшая из молодого поколения физиков и химиков, которые участвовали в Манхэттенском проекте и были до смерти напуганы собственными достижениями, подвергалась атаке с многих официальных и неофициальных сторон, будучи обвиненной в непатриотизме или – что в те дни было намного хуже – открытом дружелюбии по отношению к потенциальному врагу. Не забудьте, тогда мы были на самых первых стадиях того, что впоследствии вырастет в холодную войну.

В конгрессе сенатор Джозеф Маккарти еще не проявил себя во всей своей гремучей красе, однако вопросами, которыми он прославится, уже несколько лет умело занимались Мартин Диез и Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности (КРАД). Сцена была почти готова.

Таким образом, тысяча девятьсот сорок седьмой также стал годом стремительного нападения Мартина Диеза и КРАД на развлекательную индустрию: различных знаменитостей и закулисных творческих личностей вызывали в суд и тщательно допрашивали по поводу их политических взглядов и личных связей – все во имя национальной безопасности и защиты секретов производства атомной бомбы. В те дни «безопасность» была паролем, словом, использовавшимся для прикрытия всевозможных расследований, и, возможно, к нему апеллировали чаще, чем к самой конституции.

Приведу восхитительный пример: во имя грозной Безопасности супермаркеты, торговавшие польской ветчиной (ведь Польша была за железным занавесом и представляла собой полноценной коммунистическое государство), пикетировали по обвинению в нехватке патриотизма. Во имя Безопасности велись судебные преследования; из-за нее совершались самоубийства, проводились щедро финансируемые национальные кампании в газетах, журналах и средствах вещания; были даже выборы, основанные на Безопасности. А один особенно бойкий молодой конгрессмен в конце концов предложил создать в кабинете министров отдельный пост по безопасности.

Именно это предложение заставило меня, терзаемого смехом и откровенным ужасом, сесть за печатную машинку. Я написал и переписал «Бруклинский проект» за полтора дня.

Старджон с Конклином одобрили рассказ и выбрали в качестве первого приобретения для нового журнала.

Я был в восторге. Я набросал целую серию политической и социальной сатиры, которую собирался написать для этого журнала. Я нашел форму, на которой мог сосредоточиться в ближайшую пару десятилетий. И нашел этой форме достойный рынок.

Потом рухнула крыша. Точнее, сразу несколько крыш.

Спонсоры журнала пошли на попятную. Они занимались темными делишками, активы, которым полагалось быть ликвидными, внезапно стали реальными, то, се, третье-десятое – и все планы по новым публикациям отменились. Конклин и Старджон попытались найти другие источники финансирования, но тщетно.