Аббатиса первая подбегает к ней.

— Что ты наделала? Послушница Серафина, что это?

Серафина оборачивается к ней и, суя свои окровавленные руки аббатисе в лицо, вопит:

— Это Он! Это Он! Она говорила мне, что Он придет!

— Кто говорил?

Теперь она машет руками в направлении сестры-наставницы, разбрызгивая мелкие капли крови над головами монахинь.

— Видите? — говорит она. — Видите, сестра Юмилиана? Я молилась, и Он пришел. Раны Христовы. Только, ой, ой, Господи Боже, почему ж так больно? О-о-о-о! А-а-а-а!

За ее спиной начинают вопить и другие послушницы, не только от изумления, но и от страха. Юмилиана столбенеет. Все рушится у нее внутри. Она так долго ждала. Однако экстаз не приходит и к ней. Напротив. Слишком много времени она провела в обществе ветреных молодых девиц, чтобы не распознать истерику с первого взгляда. Это не дело рук Господа. Послушница страдает иной болезнью.

Она не настолько горда, чтобы не признать этого, однако не успевает она протолкаться сквозь ряды к девушке, как происходит еще кое-что. Пока та подскакивает и вертится, визжа как недорезанная свинья, какой-то предмет вылетает из-под ее платья, ударяется об каменный пол и со стуком катится по нему.

Те, кто находится ближе к девушке, видят его сразу. Но лишь когда аббатиса, нагнувшись, поднимает его и показывает всем, его значение полностью доходит до собравшихся: маленький сверкающий ножик с красными потеками на лезвии, которые могут быть только кровью.

— Мой нож для трав! — раздается над общим гомоном голос Зуаны. — Этой мой нож для трав. Он исчез из аптеки несколько недель назад, когда я болела. О-о, значит, это она взяла его тогда.

После этого никто уже не может ничего сказать или сделать, потому что в комнате поднимается страшный шум. Посреди общей суматохи девушка воет и вертится, тыча ладонями в лицо всякому, кто приближается к ней, так что кровь летит во все стороны, пока наконец аббатисе, ночной сестре и еще нескольким сестрам похрабрее не удается ее повалить. Она продолжает плевать и лягаться, пока они прижимают ее к полу. Потом, столь же внезапно, она сдается, ее тело обмякает, скручивается, и она начинает походить на кучу тряпок, лежащих на полу.

— О-о-о, простите меня, простите, — стонет она опять и опять. — Мне так хочется есть. Пожалуйста, пожалуйста, покормите меня. Кто-нибудь, помогите мне.

По приказу аббатисы ночная сестра поднимает ее с пола и под присмотром сестры-травницы выносит из комнаты.

— Отнесите ее в госпиталь и привяжите. Возвращайтесь, когда сможете.

Выходя, Зуана видит сестру Юмилиану, которая, обхватив голову руками, падает на колени там, где стоит.

В лазарете они выбирают ближайшую к двери кровать.

Клеменция вне себя от восторга.

— О, ангел явился! Ангел явился! Добро пожаловать, бедняжка. Какая она теперь маленькая. О нет-нет, на эту кровать не кладите. Там все умирают.

Впрочем, ее никто не слушает. Девушка нисколько не сопротивляется, когда ее привязывают. Впечатление такое, что она израсходовала все силы и теперь почти без сознания. Ночная сестра стоит и смотрит на нее.

— Я всегда знала, что ничем хорошим это не кончится, — говорит она угрюмо. — Однако так обмануть сестру Юмилиану…

— Можешь идти, — говорит Зуана. — Я дам ей настоя, чтобы она наверняка уснула, и приду, как только освобожусь.

Ночная сестра, которая всю жизнь только и делает, что умирает от скуки, пока монастырь спит, тут же поворачивается и спешит в комнату для собраний, где разворачивается драма.

Дождавшись, пока за ней закроется дверь, Зуана наклоняется над кроватью.

— Ты отлично справилась, — шепчет она.

Девушка открывает глаза.

— О-о-о-о, ладони так и жжет.

— Знаю. Но сейчас тебе придется лежать тихо. Позже я тебе что-нибудь принесу.

Отворяется дверь. На пороге стоит Августина с тупым лицом и бестолковыми руками.

— Меня звали?

— Да, тебе придется посидеть с послушницей. Не позволяй никому к ней приближаться и будь осторожна. Она в самом деле очень больна.

Но, едва Зуана начинает вставать, как девушка тянет ее за юбку.

— Сестра Зуана, — шепчет она так тихо, что той приходится склониться к самым ее губам, чтобы разобрать слова. — Я… я боюсь.

— Я знаю, — улыбается она. — Но все будет хорошо.

Когда она выпрямляется, ее лицо опять сурово.

Вернувшись в зал собраний, Зуана застает общину на коленях.

— Приведи нас в спокойную гавань и дай защиту от бури, которая окружает нас. Ибо, хотя мы и недостойны милости твоей, мы стараемся быть твоими верными и покорными слугами.

Уголком глаза аббатиса замечает Зуану, стоящую в дверях, и завершает молитву. Сделав всем знак встать, она садится на место.

— Дорогие мои сестры, мы и в самом деле пережили жесточайший шторм, за что я, как аббатиса, должна винить только себя. A-а, сестра Зуана. Скажите нам, пожалуйста, как девушка?

— Привязана.

— Хорошо. Вам удалось осмотреть ее?

— Весьма бегло, но достаточно, чтобы понять, что раны она себе нанесла серьезные. К тому же она страшно исхудала и изголодалась.

— Что, вероятно, лишь усугубило ее безумие. — Аббатиса на мгновение склоняет голову, словно прося помощи извне. — Однако, — голова поднимается снова, — думаю, нам всем следует помнить, что эта несчастная молодая женщина отличалась весьма… гм… необычным поведением с самого первого дня в нашем монастыре.

В четвертом ряду сестра Юмилиана сидит бледная, с опущенными глазами. Комната стихает. Она пытается встать…

— Мадонна аббатиса, я…

— Сестра Юмилиана, — мягко перебивает ее настоятельница. — Я знаю, что именно вы острее нас всех ощущаете эту боль. Ибо вы потратили на нее столько вашего времени и благословенных сил. И потому сейчас особенно важно просить у Господа ниспослать нам понимание того, что произошло с нами, а уж потом каяться в грехах. И если уж кто-нибудь виновен в произошедшем, то это я, ибо я аббатиса, и ответственность на мне. Поэтому прошу вас, дорогая сестра, сядьте и отдохните.

Доброта вернее всякой взбучки заставляет Юмилиану замолчать. Еще она оставляет Чиару хозяйкой положения. Аббатиса выпрямляется, кладя ладони на львиные головы подлокотников кресла. Этот знакомый, почти успокаивающий жест хорошо известен всем. И это тоже к лучшему, ибо все сейчас нуждаются в успокоении.

— Думаю, вы все знаете, что и до печальных событий сегодняшнего дня благо общины всегда было моей главной заботой. Мы живем в бурные времена. Повсюду споры и перемены, и нет ничего удивительного в том, что общее беспокойство проникает и в эти стены, вызывая путаницу и разногласия меж нами в вопросе о том, как нам дальше строить свою монашескую жизнь. Во многих городах монахини задают себе сейчас те же самые вопросы, и многих под давлением принуждают к переменам, — вздыхает аббатиса. — В последние недели я много ночей провела в молитвах, прося у Господа совета в том, как мне исполнять мою великую задачу — печься о моем стаде. И Он сжалился над моей нуждой и пришел ко мне на помощь. Он многое помог мне понять. И возможно, главное, что Он помог мне увидеть, заключается в том, что многие тяготы, которые мы испытывали в последнее время, происходили от присутствия этой молодой женщины… — Она делает паузу. Все в комнате хранят молчание, ожидая ее слов. — Дорогие сестры, прошу вас, задумайтесь ныне о том, что Он открыл мне. С тех самых пор, как много месяцев назад послушница пришла в наш монастырь, ее ярость, непослушание, слава, которую принес нам ее голос, ее внезапно пробудившееся благочестие, болезнь, тайная исповедь с последовавшим за ней наказанием, чрезмерный пост на грани голодания, а теперь еще и эта… эта демонстрация безумия и обмана… Одним словом, ее поведение разрушило мир и покой в Санта-Катерине. Хотя мы заботились о ней и сдерживали ее, как могли, — здесь надо особенно отметить старания сестры Зуаны в аптеке, сестры Бенедикты в хоре и самоотверженный труд и внимание сестры Юмилианы, — несмотря на все наши усилия, эта молодая женщина становилась не менее, а более беспокойной. Возможно, ничего удивительного в этом нет. Все стадии ее поведения, все фазы Луны, через которые она проходила — ибо между перепадами ее настроения и лунными циклами существовала некоторая связь, — имеют одну общую характеристику: они взывали о нашем внимании, точнее, требовали его — и получали. Такие симптомы совместимы с самыми острыми формами бледной немочи, способной расстроить поведение девушки ее возраста и, в самом худшем случае, стать причиной полного помешательства. До сих пор Санта-Катерина была от этого милосердно избавлена. У меня были кое-какие подозрения на сей счет в самое первое утро. Сестра Зуана, наверное, помнит, мы обсуждали с ней возможность того, что девушка просто больна, а не непослушна. Тогда же я написала ее отцу, чтобы узнать побольше. Его ответ успокоил меня. Но, видимо, напрасно. С тех пор все становилось только хуже, а не лучше. Хуже настолько, что мы все, в той или иной степени, оказались под влиянием ее болезни. Испытание, которое мы пережили, было послано нам в лице безумной молодой женщины, решившей посвятить свою жизнь притворству, а не благочестию.