Особо жарким в переписке оказался спор о множестве миров. Бируни спросил – одни ли мы во Вселенной или существуют и другие миры? Аристотель в этом вопросе был непреклонен. Основываясь на заявлении о том, что все вещество сконцентрировано на Земле, он доказывал в своем трактате «О небе», что «не существует множества миров в настоящем, их не было в прошлом и не может быть в будущем». Пятьсот лет спустя большинство европейских мыслителей все еще будут придерживаться этой точки зрения и яростно защищать ее от таких вольнодумцев, как Джордано Бруно (1548–1600) – итальянский монах-доминиканец, сожженный на костре за предположение, будто Вселенная состоит из бесконечного количества обитаемых миров. Но ни один из центральноазиатских ученых не находил разумных оснований для утверждения того, что мы одни во Вселенной, притом что ни Бируни, ни Ибн Сина не пересматривали геоцентрическую структуру Вселенной, предложенную древними учителями.

После своего первого смелого и остроумного замечания Ибн Сина (зная, что эта позиция категорически противоречила взглядам ислама и других авраамических религий) обозначил тонкую грань, которая удерживала его в рамках ислама. Другие миры возможны, говорил он, однако они должны отличаться от нашего мира значительным, но неопределенным образом по причине того, что создание Земли и человеческой жизни Богом уникально. Бируни был категорически против привлечения богословских аргументов в их споре, заявляя, что проблемы физического мира не могут быть решены с помощью метафизики.

В течение всей жизни Бируни рассуждал, опираясь на эмпирические наблюдения. В переписку с Ибн Синой он включил такие факты: луч света, преломленный от бутылки с холодной водой, мог обжечь, но тот же самый луч, отраженный от пустой бутылки, безвреден для кожи. Почему лед держится на поверхности воды, ведь мы знаем, что он состоит из тех же элементов, что и вода? Бируни позже стал первым мыслителем, разработавшим концепцию удельной плотности, которую он применял к горячей и холодной воде, а также к другим материалам и состояниям.

Ибн Сина был не менее настойчив в вопросе о важности наблюдений, позднее взяв этот метод за основу в своем «Каноне» и в других научных работах. Но он воспринимал более серьезно, нежели Бируни, истины, полученные с помощью логики и откровения. Бируни признавал сферу метафизики, но никогда не позволял ей преобладать над истинами, полученными с помощью наблюдения и количественного анализа.

Критика метафизики подтолкнула Бируни к еще более фундаментальному спору о происхождении Вселенной. Идея о божественном сотворении мира прочно укоренилась в исламе, иудаизме и христианстве (благодаря «Книге Бытия»). Любое отклонение от этой мысли вело к обвинениям в отступничестве – в Нишапуре это произошло даже с правоверным во всех остальных отношениях аль-Бухари. Прямолинейные расспросы Бируни о тварности или извечности Вселенной не оставили Ибн Сине пространства для маневра. Но тем не менее он ловко парировал: сначала согласился с утверждением Бируни, что Земля и Вселенная вечны, а затем применил концепции неоплатоников, заявив, что вечной является концепция или идея Земли и Вселенной, а не их материальность. Следовательно, нужна была рука Бога, чтобы трансформировать идею в бытие.

Будучи скептиком, Бируни заявил, что это пустая философия. Наблюдая за окаменелостями и геологическими отложениями, он пришел к выводу, что мир не создан целым и завершенным. Кроме того, он был уверен, что Ибн Сина тоже хорошо это понимал. В этом смысле они оба были вольнодумцами, их аргументы имели больше общего с эволюционной геологией и даже с элементами дарвинизма, чем с Кораном или Библией. Но позже Ибн Сина немного отступил, предложив сложное метафизическое объяснение, которое, как он надеялся, совместит несовместимое – науку и откровение.

Ни Бируни, ни Ибн Сина не собирались опровергать превалирующий аристотелевский взгляд на природу. Даже склонный к скептицизму Бируни поднимал вопросы не о взглядах Аристотеля как таковых, а об аргументации и свидетельствах, которыми он их подкреплял. Если рассуждать в терминах книги Томаса Куна «Структура научных революций», они оба размышляли исключительно об аномалиях, а не о самих великих космологических или научных системах. Таким образом, вопросы Бируни не оспаривали мнение Аристотеля о том, что все небесное движение должно быть круговым. Но поскольку он знал из наблюдений, что вакуум может существовать, то подвергал сомнению заявление Аристотеля, будто эллиптическое движение создаст вакуум и поэтому оно невозможно. И теперь бремя доказательства небесного кругового движения сместилось от скептиков к защитникам цикличности.

Во время изучения спора Ибн Сины и Бируни становится ясно, что с самого начала Бируни смог поставить Ибн Сину в положение защищающейся стороны. Ни один из вопросов Бируни, например, не был связан с медициной, где Ибн Сина имел бы преимущество. Оба участника были внимательными наблюдателями за природой, но Ибн Сина воспринимал мир как будто через розовые очки метафизики, а Бируни – нет. В результате спора был возведен «рубеж между философией и наукой»[730]. Бируни интересовался философией и метафизикой, но он пришел к их изучению позже, однако они так и остались второстепенными в его научных изысканиях[731]. Он категорически отклонил предположение Ибн Сины, заимствованное скорее у Платона, чем у Аристотеля, что абстрактное мышление превосходит область материального.

Вместо того чтобы признать, что их различия фундаментальны и потому не приводимы к общему знаменателю, каждый из этих молодых полемистов предпочел высмеивать аргументы другого. Непринужденный интеллектуальный обмен мнениями быстро перерос в ссору. Тон ответов Ибн Сины с самого начала был высокомерным и снисходительным. В одном письме он заявил, что «нет ничего более абсурдного», чем вопросы Бируни, а в другом отклонил возражения Бируни, сказав: «Неуместно для вас продолжать то, что ваш интеллект не позволяет вам продолжить» и «Вы плохо владеете логикой». А Бируни задавал вопросы так, как будто спрашивал: «Можете ли вы поверить, что?..» Должные ответы, как он предполагал, были очевидны для «любого, кто не настаивает на лжи». В итоге Ибн Сина вышел из спора, заявив, что у него есть более важные дела. Он поручил вести переписку своему ученику (одаренному, но высокомерному), и тот стал защищать Аристотеля от вопросов Бируни таким сварливым и надменным тоном, который был бы неуместен даже в современном университете.

Мы не знаем, кто именно – Ибн Сина или Бируни – практически сразу сделал эту переписку достоянием общественности. Тот факт, что письма выставляли Ибн Сину в особенно плохом свете, позволяет сделать предположение, что открыл их миру Бируни. Как только общественность узнала о них, тут же последовало обсуждение, в итоге которого «стало невозможно обсуждать философию в Бухаре»[732]. Слух о философском соперничестве достиг отдаленного Багдада, где Абуль-Фарадж, с которым так грубо обошелся Ибн Сина, воскликнул: «Кто пинает других, того пинают в ответ». Радуясь неудобствам, причиненным Ибн Сине, он признался, что сам посоветовал Бируни поспорить с ним. «Бируни, – воскликнул он, – сделал это для меня!»[733]