— Я бы вам посоветовал уходить на Захаровку, но вы там, кажется, выставили облаву на дезертиров. Лучше бы всего брать Васильича, он ваш без глупостей, и гнать с ним куда угодно, если есть надежное место. У меня, к сожалению, нет. Учтите, что спрятать ее у своих не получится…

— Черт возьми! — шепотом крикнул Бороздин. — Вы-то откуда знаете?

— Туземцы с утра по всему городу рыщут. У них оказалась приличная самоорганизация, мы-то и не знали. Они бы так работали, как ее ищут… В общем, мое дело вам сказать, а там как знаете. Тут у вас, кстати, факс пришел от Тарабарова с запросом — вы ему какое-то подтверждение должны…

— …в рот я ему должен! — просто сказал губернатор. — Спасибо, Костя, жив буду — не забуду.

— Облава? — спросил догадавшийся Григорий.

— Не без того. Обложили немного. Черт с ними. — Бороздин выглянул в окно: его машина была на месте; машину знали, в городе ее обнаружить нетрудно. Он набрал номер Васильича.

— Да?

— Васильич, быстро гони в резиденцию, — сказал губернатор. — Будут спрашивать, куда ездили, — скажешь, на ж/д строительство.

— Не дурак, — понятливо отозвался Васильич.

— Ну, спасибо. Я завтра вернусь.

— С Богом.

Во дворе раздался рев машины — машина у губернатора была громкая, БМВ.

— И что вы думаете делать? — поинтересовался Григорий.

— Я думаю прежде всего вызвать такси, — сказал губернатор, — и ехать до границы области. Там я думаю сесть в поезд и везти Ашу в Дегунино, это трое суток, Мстиславский порулит без меня.

В этот момент он рассуждал, конечно, не как государственный человек. Впрочем, он рассуждал и не как любовник, поскольку любовь к Аше была в этот миг ни при чем. Дело было в нем самом, в оскорбленном государственном чувстве. Он принес на алтарь своего дела все, что у него было. Он готов был служить на любом посту, куда бы его ни бросили. Двадцать лет его безупречной службы в разных качествах и на разных должностях были перечеркнуты разом, в один день, из-за того, что он отказался прислушиваться к дурацкому суеверию. Ну а что такого, спросил ненавистный внутренний голос, чем ты недоволен? Разве не из-за таких же идиотских суеверий вроде недостаточного почтения к куску тряпки или набору бездарных рифм люди шли на каторгу, а то и на виселицу? Разве не такими же суевериями ты упивался, называя их прекрасной бессмыслицей? Разве не спорил ты с либеральной сволочью, утверждавшей, что государство — большая жилконтора или прачечная? Разве не доказывал ты, что государство — наместник небесной Родины на земле? Получи, хлебай полной ложкой: если государство, как ты полагал, живет великими мифами, — вот тебе один из них, древнее пророчество; принести в жертву ты должен свою женщину и своего ребенка. Черт с ней, с этой женщиной, — в конце концов, ты всегда считал ее своей слабостью. О ребенке ты пока ничего не знаешь, он пока зародыш и человеком станет через пять месяцев, если до того его не выбьют из матери сапогами. Дело в принципе: тебя, кажется, что-то не устраивает? Может быть, тебя смущает свиноподобность Хрюничева? Ну, а если бы на его месте был вестернизированный красавец вроде тебя, подтянутый и безупречно одетый, с хобби поблагороднее охоты и рыболовства? Не ты ли утверждал, что в истории и государстве роль личности ничтожна, а уж внешний вид личности подавно не имеет никакого значения? Один объект государственной воли должен сдать мучителям другой объект государственной воли, причем о причинах спрашивать западло: государственная необходимость, обладая ветхозаветным величием, не снисходит до мотивировок. Тем, кого ты сек, тоже, вероятно, казалось, что делать это не обязательно. Заткнись, сказал он себе. Любой обиженный немедленно начинает проповедовать свободу, понимаемую как отказ от любой ценности. Я не дам допустить сюда свободу, я не допущу ее даже в свое сознание. Я ненавижу этот ЖДовский фантом, нужный ЖДам только для того, чтобы искоренить уже всякую память о свободе как таковой. Два главных врага человека — свобода и простота. Я не дам ничего упростить, не дам отменить ни одного ритуала, ни на секунду не ослаблю самодисциплины, ибо свобода начинает с того, что упраздняет порядок, чтобы на место его водрузить произвол. Я государственник и умру государственником, но мое государство вечно перехлестывает, плодя врагов. Я никогда не плодил врагов — и не дам этого делать моему государству. Я не стану его врагом. Я дам ему время разобраться в приступе безумия, а потом все пойдет по-прежнему. Я еще губернатор.

Заиграл мобильный. Его вызывала Москва.

— Я вас слушаю, Алексей Петров, — сказал в трубке сиплый голос Тарабарова.

— Это я вас слушаю, Николай Филиппович.

— Нет, Алексей Петров, это ты мне должен сказать, как ты выполнил директиву. Время отчетное, сам должен помнить.

— Я выполнил директиву, — ровно сказал Бороздин.

— Каким образом, Алексей Петров?

— Я отвез девушку к ее родне и больше с нею видеться не намерен.

— В уши-то мне не ссы, Алексей Петров! — прикрикнул Тарабаров. — Думаешь, у ее родни поста не поставили? Я тебе что сказал, Алексей Петров?! Государева служба — это цицю сосать, ты думаешь? Ты цицю хочешь сосать? Я на тебя возлагаю в двадцать четыре часа…

— Это я на вас возлагаю, Николай Филиппов, — сказал Бороздин. — Не тяжело вам там, нет? С большим прибором возлагаю. Пошел на хуй, рожа красная.

При этих словах порыв мокрого ветра распахнул форточку и ворвался в окно.

— Никогда при мне это слово не говори, — раздельно произнесла Аша. — У него при мне сила есть.

Губернатор представил, как западный ветер хуй в эту самую секунду налетел на Тарабарова и опрокинул его вместе с креслом. Ему стало весело.

— Ладно, надо собираться. Спасибо, Гриша.

— И куда вы сейчас? — спросил Григорий.

— Да есть куда, — вдруг ответила Аша. — Я знаю тут дороги, выйдем. На краю города машину возьмем, деньги у меня припрятаны. Я все припрятывала, что ты давал. Там на попутной доедем до другого города, где не ищут пока. В электричку сядем да в Дегунино поедем. Я все деревни тут знаю, знаю, где волки, где так себе люди. К волкам нам нельзя, но до Дегунина и они не тронут. А так себе люди везде мне приют окажут. Слово я такое знаю. Пойдем, губернатор, а то, неровен час, и сюда сейчас припожалуют…

Они спустились по темной лестнице. Дождь перестал, и крупные мохнатые звезды показались в тучах, как заплаканные глаза между слипшимися ресницами.

— Вот ты и бегаешь, как заяц, государев человек, — сказала ему