Настоящим ангелом ее, конечно, и тогда назвать было трудно. Она изводила прислугу, ни с того ни с сего отказывалась разговаривать с Уэллсом и так скандалила с жившей неподалеку владелицей виллы, что та только и мечтала о дне, когда они съедут. Уэллс относился ко всему этому с необычным для него хладнокровием. То, что существо это мелкое, злобное, не слишком порядочное, заметить, конечно, было нетрудно, но сам он был не очень в нее влюблен, а потому и не терял от ее выходок душевного покоя, да к тому же верил, что оказался объектом горячей любви. Над камином дома, который они в 1927 году, наконец, построили, они решили выбить надпись: «Этот дом построили двое влюбленных». Там у них, кстати, однажды побывал Чарли Чаплин, решивший почему-то, что Одетта – русская. Скорее всего, он видел где-то ее книжку «Мои приключения в большевистской России», хотя, наверно, не потрудился ее раскрыть. Дом этот они назвали Лу Пиду. Это было немного неловкое сокращение от Le Petit Dieu – «маленький бог» – так Одетта окрестила Уэллса. От католицизма она отошла, и ее религиозное чувство, уверяла она, теперь целиком сосредоточилось на ее знаменитом любовнике. Тому от этого, впрочем, было не легче. С момента, когда исчезла возможность травить хозяйку чужой виллы, она принялась за Уэллса.

Ум у нее был живой, быстрый, способностью впадать в истерику она намного превосходила «маленького бога», и он быстро понял, что тягаться с ней не способен. Особенно она любила поддеть его при посторонних. Однажды, когда у них гостил Энтони Уэст, она принялась в машине обсуждать интимнейшие подробности их отношений, а услышав от него: «Не надо при ребенке», поняла, что попала в точку, и совсем разошлась. Уэллс остановил машину и кинулся вперед по дороге. Она выскочила и помчалась за ним. Минут десять спустя они вернулись. Уэллс был красный как рак, с него градом лил пот, она же находилась в отличнейшем расположении духа. В другой раз, когда они обедали с сэром Алфредом Мондом, экономистом и промышленником, впервые разработавшим теоретические основы системы транснациональных корпораций, она, прервав его на словах «Мы считаем…», вдруг издевательски вопросила: «Кто это «мы»? Англичане или евреи?» Уэллс был готов сгореть от стыда, она же взглянула на всех с удивлением: почему это они вдруг замолчали? Молчание прервал Алфред Монд. «Мы, евреи, – сказал он, – побили бы вас камнями и ни минуты об этом не пожалели». Тут уж Одетта не нашлась что ответить. Она была достаточно образованна, чтобы знать: в древней Иудее камнями побивали распутных женщин. Лучше бы он просто обозвал ее непотребным словом! Тогда бы она почувствовала себя в своей стихии: ведь это и был ее излюбленный лексикон! Однажды Уэллс вызвал каменщика и велел сбить надпись над камином. Потом попросил ее восстановить. Потом снова сбить. В конце концов каменщик отказался от этого дурацкого занятия. Амбиции Одетты все возрастали. Она уже требовала, чтобы он купил дом в Париже и устроил там политический салон, которого она была бы хозяйкой.

Мысль эта сразу же показалась Уэллсу идиотской, но у нее она приобрела характер мании. Их спорам, впрочем, не суждено было продолжаться долго. Из Англии пришла весть о болезни Джейн, и Уэллс, наскоро закончив свои французские дела, помчался в Истон-Глиб. Отношения с Джейн все это время не только не прерывались – они были лучше, чем когда-либо в последние годы. В марте 1927 года Уэллса пригласили прочитать лекцию в Сорбонне, и он захотел, чтобы Джейн сопровождала его в Париж. Она быстренько подновила свои знания во французском и всех, кто общался с ней в эти дни, поражала своей беглой и правильной французской речью. Месяц спустя Уэллс приехал в Истон-Глиб на свадьбу своего старшего сына. Джип женился на Марджери Крэг – главной секретарше Уэллса, которая так потом и осталась хозяйкой в семье и заботилась о своем свекре до конца его дней. Наутро после свадьбы, 21 апреля, Уэллс уехал во Францию, а еще день или два спустя Джейн обратилась к врачу. Ее давно пугали боли в желудке, но она об этом молчала. Как выяснилось – слишком долго. Последние пять месяцев Уэллс провел с Джейн, неизменно, что бы ни случалось, составлявшей центр его жизни. У Джейн был рак. Страшно запущенный, неоперабельный. Уэллс всегда был уверен, что Джейн переживет его, и теперь, когда ему рассказали о неотвратимости быстрого конца, был совершенно потрясен. Его мучило ощущение своей вины перед ней, он восхищался ее всегдашней стойкостью, нисколько не изменившей ей перед лицом смерти. Пока она была в силах, она спускалась к завтраку, аккуратно одетая и завитая, потом ее поместили внизу, купили ей инвалидное кресло, и она выезжала на нем такая же аккуратная, завитая, с приветливой улыбкой.

Она каталась по саду и следила, чтобы на обеденном столе всегда стояли свежие розы. Однажды удалось даже свозить ее к морю. К ней приходили друзья, и она любила сидеть около теннисного корта, аплодируя удачным ударам и смеясь каким-нибудь забавным промашкам. В доме давно уже появился граммофон, и они с Уэллсом часами слушали Баха, Бетховена, Перселла и Моцарта. Она приводила в порядок свои дела, чтобы и после ее смерти близким не было никакого беспокойства. Среди ее бумаг оказалась написанная четким почерком записка: «Я хочу, чтобы мое тело кремировали». Сейчас величайшей ее мечтой было дожить до свадьбы младшего сына. Перед болезнью она с ним и его невестой ездила в Швейцарию и Италию. Венчание было назначено на 7 октября 1927 года, она отдала все распоряжения насчет свадебного завтрака и больше всего боялась теперь испортить молодым радость своей смертью. Она умерла шестого. Было решено, что не надо обманывать ее надежд, и свадьба все-таки состоялась в назначенный день. Ее только перенесли на два часа раньше – с одиннадцати на девять, – чтобы обойтись без гостей. Отпевали Джейн в соборе святого Павла при огромном стечении народа. Это были не сторонние люди – только друзья. Но ее любили все. Уэллс взял у настоятеля собора образцы поминальных проповедей и одну из них переписал от начала до конца. Среди последних слов этой длинной проповеди были такие: «Она при жизни была подобна звезде, и теперь огонь возвращается к огню, свет – к свету». «Это было ужасно, ужасно, ужасно! – писала жена Шоу Шарлотта. – Мне было невероятно тяжело… Когда орган заиграл траурную мелодию, мы все встали и, мне казалось, простояли много часов, а орган все играл и играл и рвал в куски наши нервы. Эйч Джи заплакал как ребенок. Он пытался сдержаться, но потом уже не скрывал своих слез. А орган все играл и играл, и нашим мучениям не было конца. Наконец органист остановился, мы сели, и священник, очень похожий на Балфура, начал читать проповедь, написанную, как он сказал, самим Уэллсом. Трудно передать, как это было страшно. В этом было какое-то самоистязание страждущей души. Мы словно окунулись в целое море страдания… И в самом деле – Джейн была из самых сильных людей, каких мне когда-либо довелось встретить… А потом священник дошел до места, где говорилось: «Она никогда не позволяла себе чем-нибудь возмутиться, она никогда никого не осудила», и тут слушателей, каждый из которых, кто больше, кто меньше, был знаком с подробностями личной жизни Уэллса, словно обдало порывом холодного ветра, по собору пронесся какой-то шелест, будто не люди здесь стояли, а расстилалось поле пшеницы, и Эйч Джи – Эйч Джи вдруг громко завыл… Я старая женщина, но только тут я, кажется, поняла, наконец, одну вещь: тяжко бывает грешнику…» Узнав о болезни Джейн, Уэллс написал ей самое, наверное, нежное письмо, какое когда-либо кто-либо от него получал, и после смерти искал способ увековечить ее память. Всю жизнь она урывками писала, и он собрал ее рассказы и выпустил отдельной книгой, которую озаглавил «Книга Эми Катерины Уэллс». Его Джейн снова была Катериной. Он хотел, чтобы читатели познакомились, наконец, не просто с женой