пытались выяснить?» — «Зачем? У отца на сына свои глаза, у школы свои». — «Как вы думаете, Андрей переживал случившееся?» — «Вроде не ужинал. Но утром позавтракал…»

Пионервожатая, продолжающая работать в школе в своем прежнем качестве, эпизод с галстуком категорически отрицала. По ее мнению, Андрей сам не хотел вступать в пионеры: ни одного общественного поручения не выполнил, барельеф Галилея за него сделала мать, «локоть к локтю» с классом не был и, кроме того, за ним «еще что-то числилось, я, к сожалению, не помню, что именно».

Зато помнила, как выяснилось, директор школы Клавдия Ивановна Шеповалова. Не вдаваясь в подробности, она рассказала мне, будто Малахов и еще один ученик, «тоже отпетый», забрались в кабинет физики, их заметила уборщица, они кинулись бежать от нее, а потом, доставленные к директору, упорно твердили, что «какая-то училка» велела им повесить в кабинете плакат, но объяснить, почему в таком случае они бежали от уборщицы, не могли. «На общем плохом фойе поведения Малахова, — сказала директор, — история показалась нам подозрительной, и мы решили воздержаться от приема в пионеры». — «Простите, Клавдия Ивановна, — сказал я, — этот эпизод мне тоже знаком: Малахов с Володей Кляровым, прозванным Скобой и впоследствии осужденным по одному с Андреем уголовному делу, украли в тот день из кабинета физики реостат и продали его лаборанту из техникума, что соседствует с вашей школой, за один рубль…» — «Вот видите!» — почему-то обрадовалась, прерывая меня, Шеповалова. «Однако, — продолжал я, — этот случай относится к тому времени, когда Малахов учился в шестом классе, а не в четвертом». Немую сцену, затем последовавшую, я опускаю.

Евдокия Федоровна, конечно, лучше других знала истинную причину, по которой Андрей не был принят в пионеры, но ограничилась фразой: «Он был недостоин».

Итак, каковы впечатления у читателя? Предшествовали событию серьезные раздумья школьного коллектива о судьбе ребенка? Справедливо решение или нет? А если справедливо, то случайно или не случайно? В какой мере это почувствовали в семье Малаховых и сам Андрей? И, наконец, на какой воспитательный эффект могли рассчитывать в школе?

Приблизительно с этой суммой вопросов я обратился к «последней инстанции» — к Андрею, уже находящемуся в колонии. И понял главное: если бы его приняли в пионеры, факт приема, возможно, не оказал бы на него такого решительного влияния, какое оказал отказ. Во всяком случае, его версия независимо от степени своей достоверности в полной мере содержала весь воспитательный «эффект». «Почему не приняли? — сказал Андрей. — А очень просто. Из-за макарон! Дуся тогда еще сказала, что не видать мне пионерской организации как своих ушей!»

Затем он сделал долгую паузу, вздохнул, что должно было означать глубокие переживания, затем улыбнулся, что свидетельствовало об их скором и благополучном конце, и равнодушно произнес: «А мне плевать! Подумаешь, «пионеры»!» И тут же, загибая пальцы, перечислил «выгоды», которые получил, оставшись за бортом организации: все на сбор — он свободен, всем поручения — ему никаких, все ищут металлолом — он руки в брюки, со всех требуют успеваемость — с него как с гуся вода и так далее.

Я слушал Андрея, прекрасно понимая, что передо мной сидит не тот страдающий мальчишка, который готовился в пионеры и, допустим, раньше времени надел галстук, а тот, в которого он превратился, возможно, из-за непринятия. Одноклассники Андрея, вспоминая, говорили мне, что первое время Малахов буквально силой рвался на пионерские сборы, от него приходилось запираться на ножку стула, но он торчал под дверьми до самого конца «мероприятия». Разумеется, острота переживаний рано или поздно миновала, и Андрей, искусственно отторгнутый от коллектива, в самом деле стал пожинать плоды своего отторжения. Разойдясь с классом сначала на ничтожно малое расстояние, он с каждым днем удалялся все дальше и дальше, пока полностью не оправдал выраженное ему недоверие. Вопрос о вступлении в комсомол, например, уже никогда не возникал и не мог возникнуть. Предопределилась судьба! Из-за чего? Из-за педагогической ошибки.

На Андрея махнули рукой — не только с точки зрения воспитания, но обучения тоже, перестав предъявлять к нему даже «общие» требования: что можно дать и что можно взять с ученика, который, по меткому выражению С. Соловейчика, «отпал» от школы? А если и случались формальные проработки, Малахов, с искусственным пафосом выступая перед классом, призывал «посмотреть сначала на себя, а уж потом…». «Я накритиковать тоже умел!» — не без гордости сообщил мне Андрей, давая понять, что приспособиться к новым условиям существования он так или иначе сумел. В журнале появилась тогда поразившая меня своей литературоведческой бесстрастностью запись Евдокии Федоровны: «Малахов обнаруживает печоринские интонации».

И все же главную беду я вижу не столько в действиях отдельных лиц, пусть даже ошибочных, пусть даже принесших непоправимое зло лично Андрею Малахову, — потому что сегодня эти лица «хорошие», завтра «плохие», а послезавтра вновь «хорошие», — сколько в их разобщенности, которая, не будь устранена, никогда не гарантирует нас от новых ошибок. Как очень точно заметила известный советский психолог Лидия Божович, «учитель имеет одни задачи, пионервожатая другие (список можно расширить, добавив директора школы, врача, секретаря комсомольской организации и т. д. — В. А.), но эти задачи они не связывают в единую воспитательную систему. В лучшем случае это конгломерат…»

Евдокия Федоровна, могу вас успокоить: к вам не больше претензий, нежели ко всем остальным. Даже Андрей, и тот сказал: «Я лично к Дусе ничего не имею».

КРУГЛЫЙ СТОЛ С ОСТРЫМИ УГЛАМИ. На восьмой год учебы однажды исчез классный журнал. Подозрение, естественно, пало на Андрея Малахова. Нити, по выражению Шеповаловой, вели к нему, так как за ним укоренилась «добрая слава», он являлся главным обладателем двоек, его видели в тот день в учительской, и, наконец, его заметила уборщица, когда он выходил из школы, что-то пряча под пиджаком. Забегая вперед, скажу, что оценки уже давно не трогали Андрея, и если он действительно украл классный журнал, то с единственной целью насолить отличникам и Евдокии Федоровне.

Прямой разговор директора с Малаховым ничего не дал. «А вы докажите!» — по своему обыкновению заявил Андрей. Тогда Шеповалова предприняла обходной маневр, для чего вызвала к себе лучшего друга Андрея, ученика седьмого класса и второгодника Володю Клярова, прозванного Скобой; он был известен в школе как человек весьма авторитетный среди «отпетых» и, кроме того, ревниво оберегал свою репутацию, которая была не лучше, если не хуже, Андреевой. Всегда находясь в курсе школьных событий, он зарабатывал у директора некоторые привилегии тем, что умел, не выдавая товарищей, «принять меры», в результате которых исчезнувшие вещи сами возвращались владельцам, ко всеобщему, как говорится, удовольствию, и «следствие» прекращалось. К помощи Скобы Шеповалова