свежепосоленными грибками-груздками, с малосольными или свежими огурчиками, с холодной, из погреба, простоквашей.

Приученная матерью с самых ранних лет к разной работе, сначала в избе к венику и тряпке, к плите, к стирке, а позже — к работе на дворе — к огороду, грядкам, работе полевой, и не оттого, что матери тяжело справляться было, нет, исстари велось так — человек жив работой; умея делать все, что необходимо делать женщине-крестьянке, бабе, как выражаются по деревням, делая все добросовестно, выделяла Алена работу и для души, а вся остальная — была обыденной работой, без которой немыслим ни один прожитый день, немыслима вообще жизнь человека деревенского.

Во все времена года любила Алена топить баню, летом — сенокос, осенью — копать картошку. И не сажать ее, не полоть-окучивать летом — вот это-то как раз и без охоты делала Алена, а именно — копать.

— Мам, скоро начнем картошку копать? — бывало, спрашивала мать Алена, когда еще была девчонкой Аленкой Чугаевой. — Спояловы уже…

— Начнем и мы, — отвечала мать. — Сегодня что у нас, суббота? Вот уберемся в избе, на дворе, в бане помоемся, отдохнем завтра, а в понедельник и выйдем, дай-то бог погоду. Успеем, не переживай.

И то, что она любимая, — работа эта превращалась в праздник. И не просто работа, уборка картошки как таковая, которую необходимо сделать ко времени, и все, а как бы итог проделанному весной и летом. Выкопал картошку, ссыпал сухую в погреб, подпол — и сразу забот наполовину поубавится, освободишься от лишних дум. Остальные заботы осенние — вроде бы мелочи, если с картошкой сравнить.

Копала Алена картошку на своем огороде одна, копали вдвоем с Прокопием, копали часто и втроем — сын Трошка помогал. Втроем быстрее, веселее за разговорами. Трошка выйдет утречком пораньше, подкопает вилами десятка три рядков, ботву выдернутую соберет в кучи, чтобы под ногами не путалась, а после вместе с отцом, с матерью начнет выбирать, ведра носить, высыпать в вороха. Будылья подсолнухов вырвет попутно, на ботву бросит. Он же кучи эти весной перед пахотой сжигает — любит жечь их.

За день не одолеешь огород, хоть и втроем, как ни старайся, два световых дня на картошку уходило. Подсохнет картошка под солнцем, под ветром в ворохах, сносят Прокопий с Трошкой ее в погреб ведрами, а что не войдет — в подпол. Управились — баня непременно. Выйдешь из избы утром следующего дня, глянешь — в огороде чисто, лишь кучи ботвы с будыльями подсолнуха сверху. И так грустно станет. Вот и картошку выкопали, подумаешь про себя. Осень, сентября конец, еще один год протек, еще один год прожили…

И вот сейчас лунка за лункой, ряд за рядом копая в одиночку, распрямляясь, чтобы взять вилы, отнести, высыпать ведра или просто передохнуть минуту, выправив занемевшую спину, Алена сквозь осеннюю печаль свою неизменную радовалась погожему дню, отменному урожаю картошки, которой на шесть-семь ведер крупной набиралось ведро мелкой, тому, что она молодая, здоровая, сильная, только вот грусть томит ее, но это ничего, к зиме отпустит, а сегодня она поработает в удовольствие свое до усталости, после вытопит баню, вымоется, наденет чистое проглаженное белье, наденет нарядное платье, босоножки и пойдет, поужинав, по деревне бродить, разговаривать, как делала она это вчера, позавчера и еще раньше — белое платье ее в сумерках можно будет видеть в разных краях деревни. Она ничуть не боится одна поздними вечерами ходить на кладбище на могилы своих родителей, ходить по деревне. Чего бояться, все свои, хотя и нет никого.

Иногда Алена берет собаку. Широкогрудый, большелапый, остроухий пес Ворон ступает следом за хозяйкой, сливаясь с темнотой, белея грудью, остановится и, склонив чуть голову, наставив уши, будет слушать, когда останавливается Алена возле бывшего подворья родителей своих, у подворья кого-то из деревенских и начинает разговаривать с ними.

Вчера она ходила молча, разговаривая мысленно. Поравняется с усадьбой, постоит, подумает — и пошла дальше. Во время остановок пес трется головой о ее ногу повыше колена, а Алена, не глядя на собаку, опуская руку, гладила Ворона между ушами, пес тихо поскуливал в темноту.

Сидя под черемухой на берегу омута лицом к Юрковке, Алена дожидалась полнейшего заката, пока затухали последние краски на небе над лесом, вставала и шла обратно в деревню к крайним усадьбам, а крайними усадьбами в этой стороне были усадьбы юрковских мужиков — Носкова, Сальникова, Мякишева, Белосова, переехавших в Жирновку, как распалась Юрковка. Так она шла берегом до моста, шла дальше, до выезда во Вдовино, или переходила мост, направляясь прямо по бывшей улице к лесу, к родительской усадьбе в самом конце улицы, где давно еще соседями их, Чугаевых, были Ердековы, позже — Маляновы, а в останние дни — Тимофей Бойков и Герасим Иванов, проживший в избе Маляновых более десяти лет.

Деревню за один вечер полностью не обойти, обычно Алена обходила треть ее, но вся Жирновка — от двора до двора — Дмитриевские, Дорофеевы, Безменовы, Панковы, Савины, Сальковы, Третьяковы, Касьяновы, Афонины, Кулешовы, и еще, и еще, — вся деревня от двора до двора, вставала перед Аленой, Алена явственно видела хозяев каждого подворья, хозяина и хозяйку, детей, видела лица их, глаза, улыбки, жесты, и слышала голоса их, и подолгу разговаривала с ними, рассказывая подробно о теперешней жизни своей.

Все они для Алены были больше, чем просто жители деревни, где ты сама выросла, родилась, прожила жизнь свою; все они были такие разные по возрасту, характеру, склонностям, привычкам, а от этого еще и лучше, что разные, и как все они были к месту, составляя единое — деревню Жирновку, были совершенно необходимы ей, деревне, иной был не всегда хорош и вроде бы лично тебе чем-то даже неприятен, но сейчас это уже значения никакого не имело, он был так же к месту, дополняя собой остальных.

Но иной вечер, печалясь о родителях, о далеком, Алена уходила сразу туда, где родилась, и там, сидя на брошенной кем-то в траве березовой чурке, опускалась в думах своих на самую глубину, в детство, и даже не в детство, а к тем дням, как стала она самостоятельно выходить из избы, понимать звуки, различать краски и запахи, — и тогда жизнь ее тридцатисемилетняя проходила как бы заново, хотя многое забылось, а многое было просто несущественным и само по себе отступало в сторону.

Изба стояла сенями к лесу, а окнами на речку, хотя до речки было далеко, так казалось пятилетней Алене — с пяти лет примерно стала она помнить себя — но солнце, двигаясь с восхода на закат, попадало во все окна прихожей и горницы сосновой бревенчатой избы Чугаевых, где