Прокопий еще парень хоть куда, не за таких выходят. Вспомни, после войны бабы до того набедовались — за кривых выходили, калек принимали в дом. Это чужой судит, а для матери родной милее Прокопия никого не сыщешь, обгляни свет белый. Ну чем не парень Проня?..

— Мария, — пришла к подруге Алена, как та родила первого ребенка, — так ты что же, замуж за Прокопия выходишь, стало быть, а?

— Нет, не выхожу, — ответила Мария, — не было у нас такого договора.

— Как же так?! А ребенок… родила…

— Ну и что же. Ребенок не виноват. Родился… будет жить.

— Что же позволила, Мария? Случилось как с тобой, а?

— Да очень просто. Рано бабой себя почувствовала. Погоди, и ты поймешь со временем, что это такое. Прокопий приставал, конечно, но… все они пристают. Я бы его могла… швырком от себя отбросить. Слышала, как по деревне рассуждают… баба не захочет — мужик штанов не расстегнет. А я как раз и… захотела. Сенокосы наши который год рядом у юрковского лога. Его — по ту сторону ручья, наш — по эту, к жирновской стороне. Он на своем берегу ручья под кустом таловым — куст тенистый — колодчик выкопал. Вода чистая, холодная… Рядом сенокосы, видим друг друга. Косим, косим, устанем, попить сойдемся к кусту. Напьемся по очереди из одной кружки — на сучок ручкой кружка повешена — сядем в тени передохнуть. Повалится он навзничь, откинет голову, разбросает руки по траве, закроет глаза да как запоет. Ах ты боже мой! Такому неказистому мужичонке и такой голос даден. Не подумаешь, глядя на него. Запоет, а я вся дрожу. Подымись он, пойди с песней на край земли — и я пойду следом. А закончись земля, сорвись он в бездну, вниз, — я сорвусь за ним, лишь бы голос его слышать. Вот что он делал со мной, Алена. Один раз лежит, поет. Трава высокая, густая, запахи. И я лежу рядом. Глаза закрыла, слушаю. Нашел он в траве мою руку, потянул к себе, а я будто и ждала минуты этой…

Многое не нравилось Алене в Прокопии, и прежде всего — его имя. Ну что это за имя?! И надо же было назвать так. Хотя не такое уж редкое и старинное имя это было для деревень. В Жирновке самой жил Прокопий Кульгузкин, в Юрковке — Прокопий Носков, переехавший потом в Жирновку. Прокопия Терехина в детстве кликали Пронькой, парнем — Проней, ну а еще позже кто Проней, кто Прокопием, редко — Прокопием Савельевичем называли. Алена пробовала про себя называть его Прошей, но Проша — это Прохор. Вслед за именем — фамилия. Терехин! Ну фамилия еще терпима, хотя могла быть и поблагозвучнее. Алене нравилась своя фамилия — Чугаева. Трофим Лукич Чугаев, Дарья Яковлевна Чугаева, Алена Трофимовна Чугаева. Чугаиха — звали Аленину мать по деревне, и Алене нравилось это. Ей самой хотелось, чтоб и ее так называли. Замуж за Прокопия идти — менять фамилию. Можно бы свою оставить, настоять при регистрации, да не хватило решимости, не принято было как-то по деревням, чтобы девки, замуж выходя, свою фамилию сохраняли. Была Чугаева, стала Терехина. Теперь уж на всю твою жизнь. Под стать имени была у Прокопия внешность. Когда Трофим Лукич говорил, что Проня и на мужика-то не похож, он прежде всего облик Прокопия имел в виду. Но Прокопий, хоть и простоват был видом, с ленцой заметной, а и с хитрецой. И если работал он, случалось, на сенокосе, то не копнил и не метал, а на сенокосилке конной, или же на стогах вместо бабы навильники принимал. Правда, стогоправ он был отменный.

Все это должна была учесть Алена, когда Прокопий начал провожать ее вечерами от тополей, а через несколько месяцев предложил пожениться. Она и учитывала. Вспомнила, как занимался Проня в начальной школе, четвертый класс закончил в пятнадцать лет, потому что в каждом классе сидел по два года, а в пятый идти в таком возрасте было не к лицу — это Терехин и сам понимал.

Но была у Прони гармонь, оставшаяся ему от отца, погибшего на войне. Хромка, ста-арая уже, с мягким звучанием. И играл на ней Проня не просто хорошо или очень хорошо — удивительно играл. Не было в верховье Шегарки, от Юрковки до Александровки, подобного гармониста, хотя во всякой деревне был гармонист, и не один. Звук гармони его отличим был от других, и узнавал эти звуки каждый: Проня играет. А как умел он, этот пухлощекий остроносый кривозубый парень, с нависающим на левый глаз клоком белесых волос, извлекать из обыкновенной всего лишь гармони, из ладов ее, звуки, соединить немыслимым образом звуки эти, образуя мелодию, достигающую самых потаенных глубин души, этого никто не мог знать. Дано было ему такое, а другому не дано. Заиграет — душу твою, будто моток ниток, разматывать начнет, и размотает до конца, и поведет за собой, как говорила Мария, на край света белого, в ад, в рай, в пекло, и ты пойдешь, закрыв глаза, ощупью пойдешь, уже бессильная, не владеющая ничем, слыша впереди наигрыши, берущий за живое мотив давней-давней песни, сложенной неизвестно кем и когда. А закончись земля, упади он в бездну — и ты за ним…

И был у Прокопия голос. Редкостный голос. И что он лучше делал, пел или играл, трудно было сказать. Он никогда не пел частушек, даже во хмелю, частушек с картинками, любимых некоторыми бабами. Не пел веселых песен. Пьяный он вообще не пел, только трезвый. И только тягучие, грустные песни. Но без гармони. Проня говорил, что звуки гармони мешают ему, что в голосе его есть все необходимое для песни. Так, видно, оно и было. Пьяным он лишь играл, а трезвым пел. Хмель ничуть не влиял на игру, Проня сидел прямо или привалясь к стене, бледный, стиснув зубы, полузакрыв глаза, а пальцы его, не сбиваясь, нажимали вовремя нужные гармонные лады.

Когда Прокопий играл плясовую, можно было лишь удивляться, почему не пляшут столы и табуретки, так как плясать выходили все, и даже те, кто и отродясь не плясал. Получалось что-то такое складное, как им казалось, выделывали ногами, и руки двигались, и плечи, и корпус двигался. Когда же Проня пел — пожилые плакали, а молодым делалось нехорошо, они начинали томиться, что-то надобно было делать им, а что — они и сами не знали. Так действовал на всех тоскующий его, осенний, как отмечала про себя Алена, голос. Так действовал голос и на Алену, уж лучше бы и не слышать его.

Вероятно, он тоже знает какую-то