долгих уговоров неожиданно вываливала на нас очередную порцию информации, а потом уходила к себе, ложилась в постель и часами молчала, не отвечая на простые вопросы, типа „Чай пить будете?“

Особенно страшная буря разыгралась, когда мы дошли до истории с толстым мальчиком, который ехал по зеленой лужайке на трехколесном велосипеде Лины. Когда Лина рассказывала, как она бежала по парку, подгоняемая топотом ног преследователей, она внезапно глубоко втянула воздух в легкие и замолчала. Все наши попытки заговорить с ней не привели ни к чему: она потеряла дар речи.

Нельзя передать словами охвативший нас ужас. Мы дали ей успокоительные капли и уложили в постель.

Тут настало время тенниса, и Феликс отправился на корт. Я заглянула к Лине и, увидев, что она спит, надела свое кремовое пальто и выскользнула из коттеджа – в душе моей созревало разрушительное решение. Быстрым шагом, почти бегом я домчалась до большого дома и, проскочив по лестнице на второй этаж, отправилась на поиски кабинета Марата. В коридоре не было ни души, спросить было некого, и я уже почти отчаялась, как вдруг прямо мне навстречу с третьего этажа спустился сам Марат.

Увидев меня, он застыл в удивлении:

– Ты ко мне?

– К тебе. Мы можем поговорить так, чтобы никто не узнал об этом разговоре?

– Ради бога. – Он открыл дверь большого зала совещаний. – Сюда без дела никто никогда не заходит.

Мы сели в глубокие кресла у стола.

– Ну, в чем дело?

Я набралась решимости – это было непросто – и выпалила:

– Марат, я боюсь, нам лучше отказаться от этой затеи, если мы не хотим, чтобы твоя мать умерла.

Уж чего-чего, но этого Марат не ожидал. Он был так потрясен, что даже не нашел слов для вопроса „почему?“.

Мне не оставалось ничего другого, как продолжить свою мысль:

– Она не хочет возвращаться в свое прошлое. Из того, что мы пока из нее вытянули, видно, насколько оно было ужасным. Сегодня посреди рассказа об одном эпизоде своего детства она потеряла дар речи. Когда я уходила, она спала. Я не знаю, сможет ли она говорить, когда проснется.

– А до Сабины вы уже дошли?

– Только-только – она была их соседкой в коммунальной квартире.

Марат посидел пару минут молча, переворачивая какие-то булыжники в мыслях – в зале было так тихо, что я почти слышала их грохот в его голове.

– Спасибо, золотая ручка, – сказал он наконец. – Бросать это дело нельзя, оно принадлежит не нам, а истории. Я подумаю, как могу повлиять на маму.

Я глянула на часы:

– Ой, мне надо бежать, скоро Феликс вернется с тенниса. А я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о нашем разговоре.

И направилась к выходу, не замечая, что он бесшумно, как кот, идет следом за мной.

У самой двери он схватил меня за локти сзади и спросил:

– Скажи, почему ты меня тогда отвергла?

Я на секунду испугалась – от него можно было ждать чего угодно, но потом стряхнула с себя испуг:

– Потому что ты сын Лины. А я намерена провести рядом с ней весь остаток ее жизни.

– При чем тут это?

– А при том, что я не смогла бы при ней остаться, если бы ты меня поматросил и бросил.

– А может, я бы не бросил?

– Ах, Марат, посмотри вокруг: на свое поместье, на своих слуг и на свою жену – и скажи, при чем тут я?

После этих слов он ослабил свою хватку, так что я смогла вырваться и убежать. Подбегая к коттеджу, я увидела две приближающиеся ко мне фигуры – слева Лину в тулупе, справа Феликса в махровом халате, наброшенном поверх теннисного костюма.

– Где ты была? – закричали оба хором, но независимо, так как их скрывали друг от друга усыпанные снегом ели.

Я на этот вопрос не приготовила никакого приличного ответа – ведь никто из них не должен был знать, что я ходила на тайное свидание с Маратом. Поэтому я выбрала единственно возможный в моем положении ответ – сильно разогнавшись, я поскользнулась и очень больно влетела в колючий придорожный куст.

Дальше все пошло, как положено: меня с трудом вытащили из цепких объятий куста и, забыв про вопросы, повели домой умываться и мазать царапины йодом. Пока я приводила себя в порядок, привезли обед, и мы дружной троицей принялись поглощать удивительные кулинарные измышления здешнего повара: Марат уверял, что его повар – лучший в Москве и окрестностях. Не успели мы завершить этот праздник чревоугодия, как дверь отворилась и впустила в столовую самого Марата, который держал в руке нечто ослепительное, завернутое в прозрачный пластик.

– Мамуль, – сказал он. Лина вздрогнула: наверно, так он называл ее в детстве. – Мне только что прислали два билета в театр Додина – они сейчас на гастролях в Москве, и билеты нужно было покупать за полгода, а я, занятый делами, не купил. Но нашлись подхалимы, которые пожертвовали мне свои билеты, – а может, они вовремя купили с запасом. Это не важно, важно, что билеты у меня, а Марина нацелилась идти на показ французской моды, что для нее важней любого театра. И я пришел пригласить тебя пойти со мной – говорят, что это вершина современного искусства. Помнишь, как ты водила меня в театр в детстве? Я, правда, всегда сопротивлялся, но ты, я надеюсь, не будешь?

Потрясенная Лина затрясла головой: не буду, мол, не буду.

А Марат продолжал:

– Но я подумал, что у тебя нет платья для такого светского сабантуя. И я осмелился взять одно из твоих платьев и послать Сусанну в лучший магазин – их названия не удерживаются в моей голове, – чтобы она купила там для тебя театральное платье.

Он сорвал пластик с того ослепительного, что держал в руке, и протянул его Лине. Я громко ахнула – это было королевское платье, в котором синий, красный и серебряный переливались и сплетались в изысканном рисунке.

Лина встала из-за стола и, прижав платье к сердцу, пролепетала:

– Спасибо, мой мальчик. Можно, я пойду примерю платье?

И она, совсем как девочка, выбежала в ванную. Через минуту она вернулась преображенная: она распустила затянутые узлом волосы, освобождаясь от своего строгого профессорского облика. Перед нами стояла изящная молодая женщина, серебро ее волос только подчеркивало элегантность серебра в ткани платья.

Первым пришел в себя Феликс – он упал перед ней на колени и произнес:

– Велите казнить меня за дерзость, ваша светлость, но я должен поцеловать вам руку. – И