Зубы ее стучали.

Странно, но Нине показалось, что мертвец ее услышал. Его подернутые пеленой глаза прояснились на секунду. А может быть, она сама все это придумала. Попробовала подняться, но мертвец не дал – холодная сильная рука прижимала ее голову к подушке, которую Нина положила в гроб.

– Давай уже, – разозлилась она. – Чего стоишь? Давай жри. Или зачем ты ко мне таскаешься.

Однако Борис не сдвинулся с места. Потом покачнулся – как будто силы начали его покидать. Ему пришлось оторвать единственную руку от Нининого лба и вцепиться ею в край стола. Не помогло – его колени стали мягкими, и Борис с глухим стуком повалился на пол. Зато Нина вдруг почувствовала себя особенно живой – так бывает только в молодости, когда кажется, что из лопаток прорезаются прозрачные сильные крылья. Она села в гробу, затем и вовсе встала и спрыгнула со стола. Покойник лежал у ее ног недвижим. Его лицо изменилось, а серые губы как будто сложились в едва различимую улыбку. Он выглядел спокойным, счастливым и… мертвым. Нина осторожно пнула его носком туфли – ничего.

Потом была суета. Ей пришлось вызвать врачей и милицию. Конечно, все увидели гроб, и ее измучил вопросами молоденький следователь из Ярославля. Женщину поставили на учет в психоневрологический диспансер и выдали целую гору разнокалиберных таблеток. К ней ломились журналисты, которых Нина гнала вон, выкрикивая в приоткрытую форточку подслушанное в кино: «Без комментариев!»

Были похороны – совсем простые, поспешно организованные. Тело Бориса отпели, и над могилой его встал деревянный крест с фотографией. Нина собиралась немного подкопить денег и через пару лет заменить крест гранитным памятником.

Она приходила на могилу каждый день, словно что-то ее звало. Тихонько сидела на лавочке около четверти часа, а затем медленно уходила домой, но только для того, чтобы на следующий день снова вернуться. Бывшая учительница не разговаривала с могилой, как часто делают люди, потерявшие родных, – по привычке ли, в надежде ли услышать ответ.

Нина просто смотрела на фотографию мужчины, которого любила много лет, – смотрела и хотела только одного: запомнить его таким.

Услышав тихие, неумело подавляемые всхлипы, Даша на цыпочках подошла к двери в мамину комнату. Была одна из тех прохладных августовских ночей, которыми становится грустно о том, что все конечно, и в частности – благоуханное лето с его бархатным небом и теплыми сквозняками.

Сегодня Даша опять никак не могла уснуть, хотя было уже далеко за полночь. Недолгая жизнь в лесной деревне оставила неприятный бонус – не свойственную ее возрасту бессонницу. Она подолгу лежала с распахнутыми глазами, рассматривая потолок, и никак не обозначала своего присутствия в мире не отошедших в морок. Конечно, можно было включить ночник, взять книгу или альбом – Ангелина уже не первый год тщетно пыталась увлечь ее рисованием. Но не хотелось нервировать мать – та и так постоянно вызванивала каких-то модных психиатров, чтобы Дашу им показать, и только благодаря феноменальной рассеянности художницы визит к мозгоправам до сих пор не состоялся.

Даша знала, что у матери снова есть мужчина. Не тот, рослый и серьезный, которого она мельком видела в лесу, который на руках нес ее домой, пытался шутить и заваривал для нее чай.

Вернувшись в Москву, Ангелина на некоторое время замкнулась в своей «раковине» – еду заказывала по Интернету, никого видеть не хотела, включая собственную мать, которую жутко обижала такая холодность. У ее добровольного одиночества явно был невротический характер.

Свою комнату художница не проветривала. А когда Даша однажды открыла форточку, упала в кресло, как подстреленная, прижала к лицу руки и отчаянно зарыдала.

Даша, конечно, старалась – брала из маминого кошелька деньги и покупала нужные продукты в магазине напротив, по утрам варила для матери сладкую рисовую кашу с консервированными грушами, два раза испекла яблочный пирог, следила, чтобы в кухне не накапливалась грязная посуда. Но все же ей было тринадцать неполных лет.

Спустя какое-то время хандра женщины прошла. Ангелина снова начала улыбаться, обратила внимание, как запущен дом, отмыла квартиру, свозила дочку по магазинам, чтобы купить ей одежду к новому школьному году, какие-то учебники и книги по программе.

А потом появился и он, мужчина. Было ему слегка за пятьдесят, и Даше он казался старым.

Странно, но Хунсаг, о котором она почему-то вспоминала чаще, чем хотела сама, воспринимался человеком без возраста, хотя ему было намного больше лет, чем этому типу, которого мама велела называть дядей Петей.

Даша никогда не понимала, почему ее мать, такая красивая, умеющая так выразительно взглянуть, что порой на нее восхищенно оборачивались даже студенты, всегда выбирала тех, чьи волосы уже поседели, чей взгляд потерял остроту, чья кожа пахнет шерстью, а не летним морем. Марк был единственным молодым мужчиной, которого девочка когда-либо видела рядом с мамой.

Дядя Петя был похож на Санта-Клауса – аккуратно подстриженная борода, румянец и круглый тугой живот.

Только в отличие от Санта Клауса он всегда выглядел недовольным.

– Дядя Петя – великий скульптор, – с пафосом объявила мать.

Почти весь август дядя Петя приходил к ним в дом, иногда приносил шоколадку для Даши и вялые ирисы для Ангелины. Ему казалось, что грустные, пахнущие туманом и холодом цветы очень подходят его новой красивой любовнице.

Мать смотрела на Санта-Клауса так, как обычно и смотрела на мужчин – снизу вверх. Она любила рассуждать, в том числе и при дочери, что сердце ее давно превратилось в поросший мхом камень, его невозможно разбудить, оживить и снова сделать кровоточащим. Но Даша была достаточно проницательной, чтобы видеть – каждый раз мама влюбляется как кошка, а когда жестокий город пожирает очередного ее мужчину, переживает апокалипсис.

И вот в сегодняшнюю ночь мамин миниатюрный апокалипсис как раз был в разгаре. Босоногая Даша, замершая в дверях, увидела: плачущая мать погружает широкую кисть в банку с краской, а потом, точно священник странного культа, окропляет цветными брызгами холст, на котором нарисовано смуглое женское лицо, подозрительно напоминающее ее саму, только более молодую и свежую. Наверное, такой мама видит себя в зеркале.

– Куда мне до Фриды Кало, – бормотала Ангелина, портя холст. – Куда мне…

– Мама! – тихо позвала Даша.

Женщина резко повернулась всем корпусом, крутанувшись на пятках. Ее раскрасневшееся лицо было заляпано красной краской, как будто кровью. Впечатление было такое яркое, что Даша даже отшатнулась, отступила в темноту.

– Что тебе надо? – довольно резко спросила мать.

Даша не удивилась – мамина грубость тоже была частью сценария, который за тринадцать лет ее жизни много раз прокручивался перед ее глазами. Она знала все заранее, но тем не менее всякий раз не могла справиться с обидой.

– Почему ты не