спишь? – Ангелина надвигалась на дочь с кисточкой. – Опять нервы мне потрепать вздумала?

Это пройдет. Через неделю-другую мать успокоится, лицо ее снова станет красивым и спокойным, и она будет рисовать пейзажи в пастельных тонах и продавать их за бесценок в дружественных галереях. И снова будет притягивать Дашу к себе, целовать ее в макушку и в лоб, тормошить, расспрашивать. Надо только потерпеть.

– Не спится… – призналась девочка. – Но я пойду, мам… попробую заснуть.

И не дожидаясь, пока мама что-нибудь еще скажет, Даша юркнула к себе в комнату, плотно прикрыв за собою дверь. Но в постель не вернулась – с ногами забралась на широкий подоконник, отодвинув декоративную розу в расписанном мамой горшке в одну сторону, а стакан с водой – в другую.

Было ей грустно и скучно. И свет включать нельзя – мама заметит полоску под дверью и прибежит скандалить. Даша испытывала не раздражение из-за маминых странностей, а именно легкую грусть. Девочка гордилась тем, что Ангелина пишет картины и что она такая томная и загадочная, как героиня европейского кино, но иногда ей очень хотелось, чтобы мама была обычной. Просто мамой, которая печет ватрушки субботним утром, плетет дочке французские косички и ругает за тройку в дневнике.

Размышляя об этом, Даша сфокусировала взгляд на стакане – холодный свет луны красиво преломлялся в воде. Казалось, что в стакане вовсе не вода, а некая алхимическая субстанция, серебристая, волшебная.

Даша смотрела и смотрела и сама не заметила, как брови ее хмуро сдвинулись к переносице, спина стала прямой, а взгляд приобрел жесткость.

Вдруг ей показалось, что стакан задребезжал – тихо-тихо. По лунной воде пошла рябь. И Даша не успела удивиться и придумать какую-нибудь версию (землетрясение? соседи запускают с балкона фейерверки?), как стакан мягко скользнул вниз, как будто его столкнула уверенная рука. Ударившись о пол, он с тихим звоном разбился на мелкие кусочки.

Девочка посмотрела на луну, потрясенная.

Конечно, она сразу поняла, что произошло на самом деле.

И почему-то вместо луны увидела в небе лицо Хунсага. Живого и ласково ей улыбающегося.

Даша зажмурилась. Потом открыла глаза – галлюцинация исчезла, и луна снова была обычной луной, желтой, равнодушной.

* * *

Крымская осень похожа на затянувшееся лето – выцветшее небо, море спокойное и теплое, остывающий песок набивается в сандалии, и это почему-то воспринимается почти лаской. Когда-то они уже были здесь, тоже вдвоем. Около шести лет прошло, а Марку казалось – целая жизнь. Тогда Вера была смешливой и хрупкой, любила массивные бусы и целоваться на ветру. Женщина, которая сейчас сидела рядом с ним на песке, иногда воспринималась незнакомкой. Ее грустные глаза и тени усталости под ними, синеватые вены, разлиновавшие ее тяжелые рыхловатые бедра, ее волосы цвета угасающего солнца, ее полные руки – все это словно не было Верой. Не могло быть ею. Но потом Марк ловил ее улыбку, и вдыхал запах ее кожи, и слышал ее голос, и под ногами снова появлялась твердыня – он был с любимой женщиной, у моря, навсегда.

Вере часто, почти каждую ночь, снились кошмары. Она резко садилась на кровати, и зрачки ее были расширены, как у героиновой наркоманки, а на лбу выступал пот. Марк притягивал ее к себе и долго гладил по волосам. Вера говорила, ей снятся дети – те, которых у нее отняли. Детей ведь так и не нашли – ни их самих, ни их тел.

– Он их увез куда-то, – твердила Вера, Марк же предпочитал не спорить. – Дети были для него важны. Он их где-то прячет.

И бесполезно было ей говорить, что Хунсага нет в живых (Марк сам видел, как ему выстрелили в живот). Вера упрямо отвечала, что такие, как Хунсаг, умирают только по собственной воле, отнять же у них жизнь – невозможно, будь ты хоть тысячу раз вооружен.

Они ели гранаты и мидий, много читали, много молчали, иногда занимались любовью.

И Марк никак не мог понять, счастлив ли он.

* * *

В нескольких десятках километров от города Ярославля, окруженная с трех сторон болотистым лесом, уже больше двух столетий стоит деревенька Верхний Лог. Мрачновато здесь и малолюдно. Постоянно живут одни старики, их дети и внуки давно отправились в путь за лучшей жизнью – кто в Ярославль, кто в Углич и Тутаев, а кто и в Москву. Раньше случались дачники – место ведь красивое, недалеко Волга, леса грибные, даже болота плодородны – клюква, на них растущая, так непривычно сладка, как будто ее поливают медовой водою. Но с каждым годом приезжих все меньше – доступными стали курорты с морями-океанами, сухими пустынными ветрами, с торговцами пряностями и шелками, с бьющей прямо в пах гаремной музыкой. Все это привлекало больше, чем мрачноватая романтика северных лесов.

Леса подступают к деревне Верхний Лог, каждый год молодые нежные елочки отвоевывают у поля очередной незаметный кусочек. Местная «дурочка», старая Ефросинья, с которой давно никто и не общается – ее войлочные желтые космы, ее пристальный взгляд, многослойные дырявые юбки, беззвучное бормотание серых губ кажутся отталкивающими и даже пугающими, – любит повторять: «Настанет день, и лес нас сожрет. Это сейчас он далеко, вы любуетесь им из окна, и вам кажется, что лес вам служит. Но однажды подойдет вплотную, и вы увидите его лицо. Ветки постучат в ваши окна, и вы будете знать, что лес пришел за вами. Сожрет вас лес, сожрет… Но я-то этого уже не увижу, меня уже с вами не будет».

Никто не принимал слова старухи Ефросиньи всерьез, но все равно слушать ее было жутковато.

Местные лес почему-то не жаловали. Один покойный лесник Борис любил каждое деревце и каждую лесную травинку, словно все это было его творением. Остальные же предпочитали не забираться в глушь.

Должно быть, поэтому того мужчину никто так и не нашел.

Он сидел на одной из небольших полян, где деревья немного расступились, пропуская солнечный свет, который с каждым днем набирающего обороты сентября становился все более скудным. Сидел в абсолютной неподвижности, прислонившись спиной к стволу старой березы, и, казалось, даже не дышал.

Мужчина тот был немолод, темноволос, дистрофично худ, лицом смугл.

Но в один из последних дней, когда солнце еще было теплым, а небо – высоким, что-то вдруг произошло – мужчина вздрогнул, а потом с хриплым бульканьем, как будто бы в его легких порвалась какая-то перепонка, втянул уже прохладный воздух. Потом сделал несколько спокойных вдохов и выдохов. Повел носом, принюхиваясь к лесу, и только затем не без труда разлепил глаза. И тотчас же сощурился – свет казался острым как нож.

– Лада, – хрипло позвал он, – принеси отвар.

Никто ему не ответил.

Мужчина провел кончиком языка по пересохшим губам, расправил