Теперь он прямо-таки сверлит меня своим вопросительным взглядом.

– Об этрусках, – отвечаю я со своим коронным опрокинутым лицом.

Лоренцо улыбается:

– О, правда, ты сменила направление?

И тут мне впервые в жизни приходит в голову одна мысль – то ли догадка, то ли иллюзия, навеянная этим вордовским файлом, который я прячу: возможно, женщина, которую видит Лоренцо, лучше, чем я думаю.

Валентино выходит из комнаты полностью готовый, «в новой одежке» – как в стихотворении Пасколи[24], навеявшем мне его имя. Я беру его под руку и, пользуясь случаем, ухожу от разговора – или от сомнения.

– Давайте, езжайте, а то в пробке застрянете, – тороплю я Лоренцо. – Говорят, возможно, на А1 снег будет.

Это неправда. Там плюс четырнадцать, а в Апулии цветет миндаль. И Лоренцо, который тоже смотрит прогнозы, конечно, в курсе. Он хмурит лоб, прищуривается, словно уловив, что внутри меня произошло нечто неожиданное. Я опускаю глаза, пытаясь как-то уклониться от него, и через силу признаюсь себе, что, хоть мы и не вместе уже тринадцать лет и все эти годы живем в разных городах, он по-прежнему умеет меня чувствовать.

– Счастливого Рождества, Элиза, – сдается он.

– Счастливого Рождества, мама, увидимся двадцать восьмого!

Секунду я гляжу на Валентино и думаю: ты дитя мечты. Дитя двух подростков, пятнадцатилетнего и четырнадцатилетнего, которые тысячу раз воображали, как встретят свою половинку в библиотеке, – и вот это случилось. И пусть реальность потом не оправдала ожиданий, мечту все равно нельзя бросать. Ты должен был родиться обязательно.

– До скорого, – прощаюсь я. – Напишите, как доберетесь.

Я закрываю дверь и, перестав дышать, слышу слабый толчок сердца, как и все предыдущие разы. Хватаю ртом воздух, выдыхаю. Понимаю, что могу писать всю ночь, без всяких помех, без перерыва.

Могу наконец избавиться от тебя, Беатриче, и ты себе не представляешь, какая это эйфория, какой адреналин.

28

Дождь в сосновом лесу

В конце сентября мама, папа и я забрались на скалы в порту и сидели на самом высоком камне, глядя, как отплывают корабли; они пили пиво, а я фруктовый сок.

– Что ты решила? – спросил отец.

Мы уже много дней обсуждали варианты, вернее, всего три возможных варианта: остаться в Т., записаться в ближайший университет и мотаться туда; вернуться в Биеллу к маме, записаться на литературный в Турине и тоже мотаться; или же вернуться в Болонью и найти подходящее жилье для студенток с детьми. В любом случае одной мне было не справиться.

Я сидела между ними, овеваемая ветром, без намека на живот, несмотря на трехмесячный срок; даже еще похудела из-за тошноты. Разглядывала последних туристов, отправлявшихся на Эльбу и Корсику. Я заметила их, потому что они были ужасно одеты – в шлепках, в шортах. И Беатриче до сих пор была повсюду – в моем взгляде, в окружающем меня пейзаже; мне все время приходилось ее прогонять. Я не имела ни малейшего понятия о том, что ждет меня впереди, – боль во время родов, кормление по часам, бессонные ночи казались преувеличением. Я помню, как сирокко набрасывался на мою юность, помню закат, окрасивший оранжевым будку береговой охраны, тучи чаек, сопровождавших паром на Портоферрайо, и свое переполненное отвагой сердце: нет, Беатриче, я не дам тебе выиграть.

– Я вернусь в Болонью, – ответила я.

Родители помолчали. Мама заговорила первой:

– Правильно. Это город, который ты сама выбрала.

На самом деле выбрала его не я, а некий Давиде, которого я даже не знала и который теперь, вероятно, сражался вместе с индейцами, а может, бомжевал на виа Петрони. Это было не взвешенным решением, а лишь желанием: я хотела вернуться на виа Дзамбони, где впервые ощутила себя на своем месте, учиться в университете под глядящими с потолка лицами на фресках, проходить через пьяццу Верди – вернуть ее себе и не сдаваться перед этим поцелуем.

– Мы будем приезжать поначалу, я и твой отец, – продолжала мама, – потом найдем няню, а в год уже можно будет отдать его в детсад. Да, Паоло? Ты меня слушаешь?

Папа погрузился в свои мысли, прихлебывая пиво и глядя вдаль. Я решила, что он расстроился, потому что хотел, чтобы я записалась в его университет и мы бы вместе каждое утро ездили на поезде, и тогда он бы не остался опять один. Но я ошиблась.

Он допил пиво, поставил бутылку и сурово взглянул на меня:

– Ты не можешь делать вид, будто Лоренцо тут ничего не значит и вообще ни при чем. Не можешь лишить его этой возможности.

– Я не хочу его больше видеть, – тут же отрезала я, защищаясь.

– Ты не хочешь. Но ребенок – это не ты.

Вмешалась мама:

– Паоло прав, надо ему сказать.

– Ты понимаешь, Элиза? Мы тут уже решаем, где он будет расти, кто им будет заниматься, а Лоренцо ничего не знает, ничего! – Папа говорил возмущенно, точно это его лишили возможности. – По-твоему, это справедливо? У Лоренцо такие же права и обязанности, как и у тебя. И прежде всего – право знать.

– Нет, потому что он кусок дерьма.

– А ты невинное создание.

– Я его убью, если увижу.

Отец терял терпение:

– Ты хочешь, чтобы твой ребенок вырос наполовину? Чтобы узнал своего отца в четырнадцать, как ты? Серьезно, хочешь повторить наши ошибки?

Сжав кулаки, я промолчала. И забыла, что хотела ответить, – какую-то чушь. Мама вздохнула, прикурила сигарету:

– Эли, соберись с духом и позвони. Мы это уже проходили и знаем, что злость никуда не ведет.

Я тоже хотела пива, или вина, или косяк, но вместо этого выпила последние капли фруктового сока. Отвага сменилась прежней угнетенностью, будущее снова стало беспросветным, а возможная встреча с Лоренцо в Болонье превратилась в кошмар, который сбудется со стопроцентной вероятностью. О Беатриче же невозможно было даже думать. Та, чье имя не называют, виновна до такой степени, что место ей в аду. Теперь уже я была Валерией с полным ведром воды в руках и словом «шлюха» на устах. Даже смешно, как мы все иногда становимся женоненавистницами и принимаем ту версию, что она – Ева, коварная искусительница, а он – святая невинность. Конечно, я ненавидела его, но ненависть к ней была несоизмеримо больше. Почему?

Потому что ты была мной, Беатриче.

Ты была всем.

Зеркалом, в которое я глядела на себя; бойкой сестрой, которую я всегда желала иметь; шансом побыть воровкой, гордо прошагать по корсо Италия субботним вечером, надеть джинсы за сколько-там-евро? Не важно. Ты была светящейся звездой, явившейся мне на пляже на Феррагосто; и сколько же времени потребовалось, чтобы высказать тебе это – не простить, но хотя бы, может, принять.

В