он таки иногда заныривал в чаты, блоги и американскую соцсеть, которая захватила Италию два года спустя и перед которой он не мог устоять: «Чтобы победить врага, Элиза, нужно вступить на его территорию». Добавлю между прочим, что с Иоландой – единственной нормальной женщиной в его жизни – он познакомился не в интернете, а в рыбной лавке.

Как бы то ни было, я после приезда отказывалась покупать новый телефон, проверять электронную почту и почтовый ящик. Хоть и знала, что мне никто не напишет. Не хотела рисковать, очутившись вдруг перед пустотой – акцентированной, подчеркнутой, брошенной в лицо. С другой стороны, я и не хотела, чтобы меня искали. Что они могли мне сказать? Что любят друг друга? Я буквально складывалась пополам от этой мысли. Я отбрасывала ее, потому что мое тело не способно было ее переварить. Книг я избегала, поскольку они не могли меня спасти – пока не могли; журналы, кино, культура – все было бесполезно.

Я стала ходить. Передвигаясь бесцельно, наобум, как раньше на «кварце», только теперь, после кораблекрушения, – пешком.

В пять вечера я выползала из дома, шла на набережную, смотрела на парней, игравших в мяч на берегу, на смеющихся девчонок в купальниках за столиками в баре, на счастливые семьи, на любимых детей, на других, к числу которых я не могла бы принадлежать. Доходила до бухты Каламореска, до пьяццы А., созерцала острова, облака, лодки, и мне достаточно было ощущать под собой землю – как телу, которое уже было утонуло, но вдруг сильная волна вернула его на берег.

Я возвращалась домой примерно в восемь, ужинала с отцом, слушая его нападки на тайные экономические интересы и на теневую власть. Потом помогала ему убрать со стола, загрузить посудомойку и закрывалась у себя в комнате, как в те времена, когда мне было четырнадцать. Опускала жалюзи, закрывая платан – «пышный, покрытый листвой, уединенный, одинокий». Бросала быстрый, вороватый взгляд на верх шкафа, в правый угол потолка. И с каким-то сладостным ощущением погружалась в свою школьную кровать.

Семнадцать дней я провела вот так, словно амеба.

А потом произошел перелом.

* * *

27 июля, четверг, – говорит мой дневник за 2006 год. А дальше тишина. Ибо эта страница пуста – так же как и девятнадцать предыдущих, и все последующие.

Теперь придется писать по памяти, но я не думаю, что будет сложно: мистраль и ясное небо я помню отчетливо, а вместе с ними и словно бы вмерзшее в меня ощущение бесполезности и пустоты.

В тот день я поднималась по дороге к бухте Каламореска. Забыла сказать, что это чудесный залив с крупной галькой, с бельведером, откуда со скамеек можно любоваться Эльбой и где ветер напоен ароматами мирта, можжевельника и вереска. Я шла, по обыкновению избегая других прохожих и надеясь не встретить какого-нибудь бывшего одноклассника, который бы узнал меня и стал спрашивать про мои дела, как вдруг на особо крутом участке меня пригвоздила к месту жуткая усталость, какой я еще никогда не испытывала и от которой у меня подогнулись ноги, вынуждая срочно искать скамейку, свободную от парочек, – а они были повсюду, черт бы их побрал! – чтобы сесть и справиться с этим оцепенением.

Я поглядела на остров в море – ясный, четкий, словно рождественский вертеп, с черными пещерами, из которых этруски добывали железо две тысячи лет назад, с тенистыми горными хребтами, россыпями миниатюрных домов. Помню, в баре на пляже играла песня «Аплодисменты Фибре». Стайка детей собиралась нырять с самого высокого камня под заброшенным домом. И в этот момент незнакомая боль пронзила живот. Не желудок, а то место, на которое я никогда не обращала внимания. И я, хоть и не имела ни знаний, ни опыта, тут же догадалась. Тут же.

– Невозможно, – сказала я вслух.

«Прошу», – взывала я к Богу, который должен же был существовать, когда я в нем нуждалась. «Только не это, пожалуйста». А в голове ясно всплыла упаковка с двумя пропущенными таблетками; и следом всплыла я, обнаружившая это и как идиотка глотающая три таблетки разом в уверенности, что пронесло. Мозг принялся подсчитывать недели, дни, тогда как я могла лишь бессильно возражать.

Нет.

Я стала мерзнуть. Подавив желание заснуть прямо там, на скамейке, я дошла до ближайшей аптеки вся издерганная и страшно напряженная, словно измученный олень в засыпанном снегом лесу, хотя на улице было плюс тридцать и все вокруг шаркали шлепками – веселые, обожженные солнцем. Аптекарь дал мне то, что я просила, проверив взглядом наличие кольца на левом безымянном пальце; кольца не было. Я вышла оглушенная, побрела вдоль набережной с усиливающимся сердцебиением – сердце так и бухало в груди. Закрылась в туалете первого попавшегося бара, выпив предварительно бокал вина, чтобы подготовиться к результату – или же надеясь отвести беду. И в этом выложенном белой плиткой укрытии спросила, можно ли умереть второй раз, через девятнадцать дней после первого. И тест ответил: да, определенно. Можешь умереть насмерть, Элиза.

Папа готовил, когда я вернулась. Услышав мои рыдания, он заглянул в гостиную, присел на диван, куда я повалилась. Я наконец заговорила, но произносила лишь что-то бессмысленное, бессвязное. Папа взял мою голову в ладони, мягко сказал успокоиться, посмотреть на него, быть взрослой.

– Что случилось?

– Катастрофа.

– Расскажи.

– Я беременна.

Он дал этому слову завершиться, затихнуть, упасть на пол. Больше удивился, нежели встревожился, потому что из всех легкомысленных и безрассудных девчонок на планете я все же была наименее легкомысленной и безрассудной. Сохраняя спокойствие, ответил:

– Не надо все-таки представлять это как трагедию, хоть и…

– Я только первый курс закончила! – выкрикнула я. – Мне нужно экзамены сдавать, диплом получать! Я не хочу жить!

– Над жизнью надо думать, Элиза, нельзя всегда ополчаться на нее или падать духом. Надо поразмыслить, принять во внимание мнение других, и, думаю, прежде всего Лоренцо.

Я яростно повернулась к нему:

– Нет больше никакого Лоренцо!

Папа понял, что дело серьезное и это не просто юношеская драматичность.

– Тогда, может, я позвоню Беатриче, попрошу ее приехать?

Я не ответила. Испустив бессмысленный крик, поглядела на него с таким страхом, что он потерял дар речи. Начала бредить. Папа заметил, что я горю, и уложил меня в постель, подоткнув одеяло. Я дрожала, и он принес еще одеял. Я смутно видела, что он встревожился и тоже не знает, как быть. Потом он принял решение – пошел в ванную бриться.

Я долго слушала жужжание машинки, стуча зубами под своими одеялами, а снаружи надрывались цикады. Не представляю, сколько времени он