около старых берез, Никита огляделся кругом с ощущением новизны и важности наступившего дня. Все показалось ему торжественным: и белые березы, и искры на снегу, и даже синицы, которые при появлении человека, нисколько не пугаясь, продолжали делать свое непонятное птичье дело — попискивали и перелетали с ветки на ветку.

Никита весело подсвистнул синицам и даже подмигнул, как старым знакомым, как гостям, явившимся из его детства, повесил на сук полотенце, потом зачерпнул полную пригоршню пушистого, еще не слежавшегося снега и стал умываться. Он с силой растирал снегом лицо, фыркал, переступал с ноги на ногу и поеживался от мороза.

Занятый умыванием, Никита не услышал скрипа шагов и обернулся только на голос Лукина, который незаметно подошел к землянке.

— Закаляешься? Это хорошо — партизану полагается, — смеясь, кричал Лукин. — Как выспался?

— Прекрасно. А ты где всю ночь пропадал? — спросил Никита, сняв с сука полотенце и вытираясь.

— У Полунина. Заговорились мы с ним, чуть не до самого утра, а потом я там у него в землянке и спать лег.

— Расскажешь новости? — спросил Никита.

— Обязательно, только не сейчас, а попозже. Часа два, наверное, занят буду. Полунин меня просил в штаб зайти.

— Подожди, провожу тебя. Может быть, по дороге рассказать успеешь, — крикнул Никита и побежал в землянку.

Предупредив партизана, который все еще ковырял шилом в унтах, что чаю напьется позже, Никита повесил над печуркой повлажневшее полотенце и, накинув шубу, вернулся к Лукину.

Тот ожидал его у старых берез. Он стоял, засунув руки в карманы, и внимательно разглядывал острые птичьи следы на снежном холмике.

— Вот я и готов, идем, — сказал Никита, на ходу надевая шапку.

— Да-да, идем, — проговорил рассеянно Лукин.

Они повернули на тропинку, ведущую к штабу, и пошли рядом.

Здесь, в тылах отряда, признаки человеческого жилья становились все более приметны. Тропы, промятые от землянки к землянке, пересекали лес желтоватыми кривыми полосами. Там и тут из белых бугров над землянками торчали железные или сложенные из почерневших камней трубы. Из некоторых труб поднимались чуть приметные дымки. У небольшой прогалины громоздился похожий издали на ветровал высокий плетень конного двора, в непогодь защищающий лошадей. Березовый лес сменился теперь еловым, и внизу под деревьями стоял полумрак. Солнечные лучи не могли проникнуть сквозь густую хвою и только кое-где, пробиваясь между редкими ветвями, ложились на голубоватый снег рябыми причудливыми пятнами.

— Ну, говори, что Полунин рассказывал, как за Ингодой? — спросил Никита.

— Он далеко от Ингоды был, — сказал Лукин. — Отбился от японцев и пошел к Монголии. Наперехват ему белые казачью сотню выслали, — обманул и ушел. Видишь, вернулся, когда его все уже мертвым считали, даже его начальник штаба… А новости такие, — продолжал, помолчав, Лукин. — Во время своего скитания Полунин еще один партизанский отряд встретил и с собой привел. Этот отряд тут неподалеку в бурятских кочевьях стоит. Отряд маленький, но крепкий и в боях закаленный. Все бывшие красногвардейцы — человек двадцать пять, и коммунистов среди них много. Они с боями от самого Владивостока отступали, а потом в тайгу ушли. Хотели пробиться на соединение с отрядами Лазо, когда те еще под Читой воевали — не удалось. Пока они тайгой шли, японцы весь край захватили. Пришлось назад в тайгу уходить, а тут белые их обнаружили и послали в погоню карательный казачий отряд. Отбивались они от карательного отряда и отступали до самых этих мест, а тут их Полунин встретил. Теперь Григорий хочет с этим отрядом объединиться и вместе действовать. Вот это главная новость, а об остальном потом поговорим, обстоятельно и подробно.

— Значит, теперь наши силы увеличились? — восторженно сказал Никита таким тоном, словно на пополнение полунинского отряда прибыла по крайней мере целая дивизия, а не двадцать пять человек, измотанных трехмесячным блужданием по тайге.

Лукин улыбнулся.

— Еще бы — Полунин со своими конниками возвратился, двадцать пять красногвардейцев пришли и нас двое… Армия!

Никита посмотрел на Лукина и тоже улыбнулся.

— Ну, армия, конечно, не армия, а сила уже подходящая…

— Нет, Никита, сила тогда будет, когда в низину спустимся и крестьян на борьбу поднимем. А сейчас это что же, это только начало.

Лукин задумался, и некоторое время они шли молча.

И за эти несколько минут молчания Никита вспомнил весь свой путь от Иркутска до горного стойбища партизан, вспомнил маленький домик против Сукачевского сада и Ксенью, провожавшую их с Лукиным в дорогу.

— А она ведь и не знает, что мы с тобой уже здесь и даже в низину спускаться собираемся… — сказал он.

— Не знает, — сразу догадавшись, о ком говорит Никита, ответил Лукин.

— И мы о ней ничего не знаем. Как она там?

— Теперь вести не скоро получишь, потерпеть придется.

— Да-да, я понимаю, конечно… Какие же теперь вести…

Никита вздохнул и замолчал. Однако потребность слушать и говорить о Ксенье была так велика, что он не мог удержаться и, выдавая себя, снова заговорил:

— Ты ее давно знаешь?

— Давно. Мы с ней еще в шестнадцатом году встретились. Меня тогда за прокламации против войны из читинской гимназии исключили, не дали восьмой класс окончить, а тут отец умер, я и поехал в Иркутск, думал, там удастся образование закончить… Вот там и встретились — в подпольном марксистском кружке.

— Вот видишь, а говорил — хозяйка… — улыбнувшись, сказал Никита.

— Что же я тогда тебе сказать мог, — проговорил Лукин. — Сам понимаешь, какие обстоятельства были. — Он помолчал, но, видимо, ему тоже сейчас хотелось говорить о Ксенье, и он прибавил: — Да и потом нас судьба свела, после революции. Вместе в партию вступали, вместе в первом Совете работали — она по продовольствию, а я по народному образованию.

— Ты