собирался учителем стать? — спросил Никита.

— Нет, по наследству получилось — отец у меня в железнодорожной школе учителем был.

Лукин задумался и замолчал.

— Я тоже хотел дальше учиться, хотел за гимназию экстерном сдавать, — проговорил Никита. — Да и отец настаивал…

— Да-да, конечно, нужно было учиться, — рассеянно сказал Лукин, думая о чем-то своем.

Несколько минут они шли молча.

— Хорошая она девушка, — потом сказал Никита.

Лукин не расслышал.

— О чем ты?

— Ксенья, говорю, хорошая девушка.

Лукин взглянул на Никиту, и тот почему-то смутился.

— Постой, постой… — Лукин придержал Никиту за рукав шубы. — Уж не влюбился ли ты в нее?

— При чем тут «влюбился», — насупившись, пробормотал Никита. — Разве нельзя о человеке хорошее сказать, если он действительно хорош?

— Не только можно, но нужно, — весело подхватил Лукин. — Да и влюбиться в такую девушку не грех. Она, брат, такой человек, что всяческой любви заслуживает.

Нестеров промолчал.

Лукин посмотрел на него, хитро прищурив глаз. Он сразу повеселел, словно разговор о Ксенье доставил ему немалое удовольствие, и шел, пытливо поглядывая по сторонам, очевидно, стараясь все подметить и запомнить в расположении партизанского городка, где теперь им с Никитой предстояло жить.

7

Нестеров расстался с Лукиным около входа в штабную землянку и пошел к опушке леса все в том же праздничном и торжественном настроении от сознания новизны и важности дела, служить которому он приехал сюда, на Яблоневый хребет.

Шел Никита новой дорогой, мимо коновязей и конюшенного плетня.

Здесь лес был реже, и солнце широкими потоками ложилось на землю, сияющую так ослепительно, что приходилось жмурить глаза.

Невдалеке за коновязями снова начинались землянки, и возле них, куря и пересмеиваясь, сидели на толстом еловом кряже партизаны, видимо, собравшиеся побалагурить, покурить и погреться на скупом зимнем солнышке.

Один из них тренькал на самодельной балалайке в три проволочные струны и напевал дребезжащим бабьим голоском:

Ах, ты закуривай, не бойся, Я не староверочка. Я привычна к табачку, Да я казачья девочка.

Голос у него был хрипловатый, простуженный и непонятно тонкий при его ладном телосложении и широкой шее.

Заметив Никиту, певец оборвал песенку, махнул балалайкой и крикнул:

— А ну, подходи, паря, к нашему шалашу, не отворачивай…

Никита свернул с тропинки и пошел к партизанам. Он заметил, что все они, мгновенно смолкнув, смотрели на него с любопытством и с хитрой настороженностью, смотрели так, как глядят крестьяне на представление базарного фокусника, стараясь ничего не упустить, все подметить и непременно поймать фокусника на какой-нибудь оплошности, чтобы потом посмеяться над ним.

— Здравствуйте, — сказал Никита, останавливаясь возле бревна, на котором сидели партизаны.

— Здорово-те, — серьезно и степенно ответили они хором.

Певец, пригласивший Никиту к «шалашу» и, видимо, принявший на себя роль хозяина, подвинулся на самый конец елового кряжа, освободив место для Нестерова, и сказал:

— Садись, паря, закуривай, да расскажи, откуда приехал. Станицы какой?

Он поставил на снег балалайку, прислонив ее грифом к кряжу, и протянул Нестерову кисет.

Лицо партизана от обилия веснушек, сплошь покрывших нос, щеки, лоб, даже подбородок, было кирпично-красным, как у человека, разгоряченного работой на поле в самое пекло июльского жаркого дня.

Волосы у него были рыжие с красноватым отливом и спускались из-под шапки хитро сплетенным медным завитком, прикрывая правую бесцветную бровь.

Он сидел без варежек, положив на колени толстые мясистые кисти рук, которые еще гуще, чем лицо, были усеяны яркими веснушками. Широкие, с короткими пухлыми пальцами, руки казались только что вынутыми из горячей воды, и от них на морозе поднимался легкий, едва приметный пар.

Маленькие серые глазки партизана смотрели на Нестерова с хитрецой и затаенной насмешкой. Он, не стесняясь, рассматривал Никиту, рассматривал, как какое-то заморское чудо, которое, однако, нисколько не удивляло его и настоящую цену которому он прекрасно знал.

Под лукавым взглядом рыжего партизана Нестерову стало неловко отказаться от угощения табачком и сказать, что он не курит, будто в этом и в самом деле было что-то зазорное.

Он взял кисет, на котором по серой байке крестом были вышиты огромные буквы Ф. Н., оторвал клочок курительной бумаги и, насыпав щепотку черного, как чай, табаку, неумело завернул цыгарку.

Кто-то из партизан протянул Нестерову чадящую трубку, чтобы тот прикурил.

Никита взял трубку, раздул тлеющий в ней табак и стал прикуривать. Однако стоило только ему втянуть дым, как он захлебнулся в мучительном приступе кашля. Горький зловонный дым клубом стал в горле. Из глаз потекли слезы.

Рыжий партизан глядел на закашлявшегося Никиту все с тем же выражением презрительного любопытства. Но его сосед — маленький человечек с острым лицом болезненного подростка — заступился за Никиту.

— Твоим табаком, Фома, только кобелей травить, ей-богу, — сказал он. — К чему такой отравой человека смущаешь?

— Плох разве? — удивленно спросил Фома. — Табачок что надо, фирмы «Сам сажу, сам крошу». Высший сорт — от бани первая гряда. Так с какой же ты станицы, либо с волости какой? — спросил он Никиту, как только тот прокашлялся и отер слезы.

— Не здешний я, далекий, — сказал Нестеров, не зная, куда девать вонючую