– Ну, раскудахтались, как старухи за кружкой пива, – сухо заметил Мбежане. – Хватит болтать, лошади застоялись.

Они двинулись в путь по дороге, ведущей к имению Ксанаду; они ехали между рядом палисандровых деревьев и широкими ровными лужайками. Позади остался дворец, серый и неосвещенный, тонущий в полумраке утра. Свернув на дорогу к Претории, они поднялись на гребень и остановились на самом верху, чтобы осмотреть лошадей. Отсюда, с вершины, путники бросили последний взгляд на долину. Ее окутал густой туман раннего утра, только верхушки надшахтных копров торчали из серой пелены. Едва туман стал покрываться позолотой низкого солнца, выпустившего первые лучи, как зловеще завыли гудки шахт.

– Почему не остались еще хоть на недельку? Может, придумали бы что-нибудь, – тихо проговорил Дафф.

Глядя вдаль на покрытый позолотой туман, Шон молчал. Вид, открывшийся перед ним, был прекрасен. Туман скрыл изборожденную шрамами землю, закутал камнедробилки – для жадного и злого города это был самый подходящий покров. Шон повернул лошадь в сторону Претории и шлепнул ее по шее свободным концом поводьев.

В Претории они прожили пять дней – достаточное время, чтобы купить фургоны и подготовить их к дальнейшему путешествию. Утром шестого дня они выехали на Хантерс-роуд и взяли курс на север. Фургоны ехали один за другим, управляемые зулусами и дюжиной нанятых Шоном новых слуг. За ними следовала пестрая компания как черных, так и белых беспризорных мальчишек, а также бродячих собак. Мужчины кричали им вслед, желая счастливого пути, а с веранд домов, выстроившихся вдоль дороги, махали ручками женщины. Оставив город позади, путники оказались в степной местности, называемой вельдом, и только примерно с дюжину самых отчаянных дворняжек все еще следовали за ними.

В первый день одолели миль пятнадцать. Когда остановились на ночевку у брода через небольшую речку, у Шона болели спина и ноги: он уже больше пяти лет не сидел в седле так долго. Выпили бренди, поели мяса, пожаренного на углях; потом костер постепенно погас, а они продолжали сидеть, глядя в темноту ночи. Небо было похоже на занавес, в который кто-то выстрелил крупной картечью, оставив множество дырок, сквозь которые светились звезды. Голоса слуг гудели, как пчелиный рой, создавая фон, прорезаемый воплями шакалов из темноты. По фургонам путешественники разошлись рано, и грубые одеяла вместо шелковых простынь, жесткие соломенные матрасы нисколько не помешали Шону быстро уснуть.

В путь тронулись ранним утром и оставили позади еще двадцать миль, а на следующий день еще двадцать. Постоянная спешка, быстрое движение вошли у Шона в привычку – он приобрел ее в Рэнде, где жизненно важный смысл имела каждая минута, а день, проведенный впустую, был схож со стихийным бедствием. Эта привычка вошла ему в кровь и плоть, вот и теперь он подгонял свой караван на север так же нетерпеливо, как рабочих в «Глубинных горизонтах», которые врубались в породу, чтобы нащупать жилу. Но как-то утром, когда на рассвете они впрягали быков в фургоны, к нему подошел Мбежане:

– Мы что, опаздываем на свидание, нкози?

– Нет. А в чем дело?

– Когда человек быстро идет, этому есть причина. Вот я и хотел узнать причину, зачем мы спешим.

– Причину? Гм… Причина в том, что… – Шон замолчал, быстро осмотрелся вокруг, словно искал эту самую причину, потом откашлялся и почесал сбоку нос. – Причина в том, что на ночлег надо расположиться вовремя, за час до заката солнца, – резко закончил он и направился к своей лошади.

В этот день они с Даффом оторвались от фургонов на милю, и Шон, вместо того чтобы ехать дальше по дороге или вернуться к каравану, предложил совсем другое:

– Давай-ка подъедем вон к тому холмику. Оставим лошадей внизу и пойдем наверх.

– Зачем это? – спросил Дафф.

– Да ни за чем, просто так. Поехали.

Они стреножили лошадей у подножия холма и по крутому склону полезли вверх, карабкаясь через валуны и пробираясь через кучи поваленных деревьев. Когда добрались до вершины, пот лил с них градом, оба тяжело дышали. Чтобы посидеть, они отыскали местечко в тени, под плоским выступом скалы. Шон протянул Даффу сигару, они закурили и огляделись вокруг: местность внизу раскинулась перед ними как на ладони.

Отсюда хорошо было видно, как широкие луга высотного вельда постепенно переходят в лесистую местность с заросшими кустарником холмами. В низинах виднелись болота, открытые и широкие, как пшеничные поля, внезапно обрывающиеся у подножия холма или окруженные там и сям высокими деревьями. С высоты можно было проследить, как текут подземные реки, – деревья над ними с темно-зеленой листвой возвышались над прочими. Все остальное было окрашено цветом Африки, бурым или коричневым – тысячами разных оттенков бурого и коричневого. Бледно-коричневая трава на красновато-коричневой почве, тянущиеся к небу искривленные шоколадно-коричневые стволы деревьев, шевелящие на ветру массой коричневых листьев. Мерцающие неопределенно-коричневым цветом стада газелей, пасущихся среди деревьев, на выпуклых и скудных склонах коричневых холмов, и коричневая земля, широко и лениво раскинувшаяся на огромных, неизмеримых пространствах, еще не испорченных мышиной возней человека, спокойных и величественных в своей безмятежности.

– Мне кажется, я здесь такой маленький, но и в безопасности, словно меня никто не видит, – сказал Дафф и смущенно засмеялся.

– Понимаю, – отозвался Шон.

В первый раз с тех пор, как они покинули Рэнд, он увидел, что с лица Даффа исчезло напряжение. Они улыбнулись друг другу и прислонились спиной к вертикальной каменной стене. Далеко внизу виднелись стоящие тесным кругом фургоны; быков уже распрягли и пустили щипать траву. Солнце садилось, и тени на земле вытягивались, становясь все длиннее.

Наконец друзья спустились с холма и отыскали своих лошадей. В ту ночь у костра сидели дольше обычного, говорили мало, но между ними снова восстановилось прежнее чувство близости. Словно они открыли новую жилу, богатую, исполненную драгоценными элементами пространства и времени. Здесь этих главных сокровищ бытия человеку хватило бы на дюжину собственных жизней. Простор – чтобы двигаться, ехать все дальше и дальше или стрелять из винтовки. Простор, исполненный солнечным светом и ветром, травами и деревьями, да-да, исполненный, но не наполненный до отказа. И время. Здесь, именно здесь лежит исток времени; подобно спокойной реке, время непрерывно течет и при этом остается неизменным в своем движении – черпай из него сколько хочешь, а оно остается таким же полным. Отмеряют его временами года, но оно ими не ограничивается, ведь лето, которое сейчас уходит и уступает место осени, точно так же пылало тысячу лет назад и будет пылать еще через тысячу. В этом необъятном просторе и бесконечном временно́м потоке любые человеческие усилия кажутся пустыми и тщетными.

С того вечера их жизнь обрела ритм, подчиняющийся ленивому вращению фургонных колес. Глаза Шона, которые прежде были обращены только по ходу движения вперед, теперь обрели способность смотреть вокруг. Каждое утро они с Даффом покидали караван и отправлялись куда-нибудь в сторону, в буш. Иногда весь день промывали песок на берегу какого-нибудь ручья в надежде найти золото или искали слоновьи следы, но чаще всего просто ехали и разговаривали или лежали где-нибудь в укрытии и наблюдали за стадами дичи, которых чем дальше, тем становилось все больше. Убивали они только ради пищи, чтобы хватило прокормиться им самим, зулусам и стае собак, которые не покидали их от самой Претории. Миновали небольшое поселение буров недалеко от Питерсбурга, потом гористую территорию Зутпансберга – она тянулась до самого горизонта, крутые склоны гор с торчащими то здесь, то там высокими скалистыми утесами были покрыты густыми джунглями. У подножия этих гор, рядом с самым северным постоянным поселением белого человека под названием Луис-Тричардт, они провели неделю.