Утром 26-го Кирпичникову ничего не оставалось, как следовать на Невский проспект за своим командиром: «Я в толпе отстал, пошел за дозором. Подхожу и говорю: «Настает гроза. Цельная беда — что будем делать?». Солдаты говорят: «Действительно беда — так и так погибать будем». Я сказал: «Помните, если заставят стрелять, — стреляйте вверх. Не исполнить приказа нельзя — можно погибнуть. А Бог бы дал вернуться сегодня вечером в казармы, там решим свою участь».

Лашкевич приказал горнисту играть сигнал, приказал колоть, бить прикладом и стрелять».

Лучшим исполнителем приказов Лашкевича оказался старший в роте прапорщик Воронцов-Вельяминов: «Воронцов приказал горнисту играть 3 сигнала. Люди очевидно сигнала не понимали — стояли на месте» — то же самое когда-то происходило и 9 января 1905 года: гражданская публика не понимала звуковых военных сигналов, и последующая стрельба оказывалась для нее полной неожиданностью!

Кирпичников продолжает рассказ: «Я стоял шагах в 50 сзади. Командует: «Прямо по толпе пальба — шеренгою. Шеренга 1, 2, 3, 4, 5… пли».

Раздался залп. С верхнего этажа дома по Полтавской (улица, пересекающая Гончарную) посыпалась глина. Толпа разбежалась — убитых ни одного человека. Он сказал: «Целить в ноги, в бегущую толпу». 2-ой залп. Рикошета не видно было [т. е. в этот раз солдаты целились выше домов]. Ни убитых, ни раненых. Говорит: «Вы стрелять не умеете. Зачем волнуетесь, стреляйте спокойно». Я говорю солдатам: «Верно, верно. Вы, ребята, волнуетесь. Вы лучше стреляйте».

Толпа не вся разбежалась, одни прижались к парадным, другие — к воротам. Издали видны черные костюмы. Он кричит: «Уходи». Один старичок показался с правой части Гончарной. Он приказывает ефрейтору Слескаухову: «Стреляй в этого». Тот дал 3 выстрела и 3-м сшиб фонарь. Старик скрылся во дворе. Тогда Воронцов схватил у Слескаухова винтовку и стал стрелять по жавшимся у дверей.

Ранил женщину. Барышня села и плачет: держится выше колена. Неизвестный генерал подходит к офицеру и говорит: «Нужно ей оказать помощь». Подошел, расспросил и вызвал 2-х солдат, которые ее увезли на автомобиле в городскую больницу.

Тогда Воронцов сел на тумбочку и стал стрелять по черным костюмам. Стрелял метко. После выстрела упал человек. Убил он 3-х человек, ранил женщину и мужчину, который тут же ползал по панели. (Вызвана была скорая помощь, и эти люди были убраны). Ехал солдат из отпуска, неизвестно какой части, он же его убил.

Этого Воронцову показалось мало — он стал стрелять по проезду, где жалась публика (где проходит паровой трамвай).

Солдаты разговорились с вольными. Воронцов велел солдатам сойтись, сам прошел по Лиговке, прошел в проезд, сел на тумбочку и опять начал стрелять. Говорит: «Какие умные. Питаете доверие к докторам, знаете, что вас вылечат». Тут он убил 4 человек (ок[оло] 4 часов дня). Потом он вышел на Гончарную, оставил за себя [прапорщика]Ткачуру и пошел в гостиницу выпить (он уже тогда был пьян)» — вот вам и «сухой закон»!

Кирпичников продолжает: «Я пошел искать взводных командиров: Маркова, Козлова. Говорю им: «Что делается? Стыд и грех!» Они молчат. Мы решили с Козловым и Марковым, когда вернемся в казармы, обдумаем, что делать.

Послал узнать во 2-ю роту, стреляли ли там? Там не стреляли. Пробыли мы до 12 ч. ночи /…/.

Нам на смену пришел гвардейский батальон. /…/ Лашкевич говорит: «Действовали плохо, нет самостоятельности. Вы проходили только теорию стрельбы. Теперь прошли некоторую практику. То же самое делается и на войне. Главное — самостоятельность и настойчивость. Все-таки спасибо. Повзводно в казармы». Повзводно разошлись.»

Подобную «практику» солдаты проходили в эти дни по всему центру столицы. Таким было начало «бескровной» Февральской революции; в последующие дни в Петрограде и окрестных портовых городах только убитых оказалось около двух тысяч человек. Неудивительно, что нервы солдат сдавали.

Вечером того же 26 февраля рота солдат Павловского полка, состоявшая из полутора тысяч выздоравливавших фронтовиков, захватила полсотни винтовок с патронами, под командованием офицера вышла из казарм и направилась к Невскому проспекту с целью вернуть в казармы учебную команду своего полка, принимавшую участие в расстреле публики. Выдвинутая против них рота Преображенского полка стрелять в мятежников отказалась. Павловцы вступили в перестрелку с высланными против них конными городовыми, после чего, расстреляв все захваченные ими патроны, вернулись в казарму и забаррикадировались. При возвращении они убили командира своего батальона полковника А.Н. фон Экстена, попытавшегося призвать их к порядку. Следующей ночью под угрозой пулеметов рота сдалась.

Военный министр генерал М.А.Беляев требовал арестовать всю роту, немедленно собрать полевой суд и расстрелять виновных. Но комендант Петропавловской крепости заявил, что для размещения полутора тысяч арестованных у него нет помещения. Дело свелось к аресту 19 зачинщиков, которые на следующий день и оказались единственными арестантами Петропавловской крепости.

Этот эпизод, наконец, привел Протопопова в панику, и теперь уже он стал посылать в Ставку отчаянные телеграммы. В ответ пришло распоряжение о немедленном закрытии сессии Думы — Николай II в Могилеве явно не понимал характера происходивших событий.

В недавние времена многие (включая А.И.Солженицына) вполне обоснованно зубоскалили по поводу Ленина и других революционных эмигрантов, которые узнали о революции в России только из иностранных газет, что не помешало им впоследствии объявить себя ее главными инициаторами и руководителями. Конечно, претензии революционных вождей выглядят достаточно нелепо.

Но гораздо удивительнее было поведение политиков как правительственного, так и оппозиционного и революционного лагерей, находившихся в эти дни в самом Петрограде. Ведь по сути дела, с какой стороны ни посмотри, в столице происходило полное безобразие, и следовало либо немедленно его прекратить и навести в Петрограде порядок (к чему тщетно взывала царица), либо столь же немедленно смести власть, допустившую такое безобразие.

А вместо этого в Государственной Думе продолжались заседания (их не было только в воскресенье 26 февраля), на которых виднейшие политики, мечтавшие о захвате власти в стране, обсуждали что угодно, но не беспорядки, происходившие непосредственно у думских стен. Несколько большую активность проявила Петроградская городская Дума — там, по крайней мере, обсуждалось происходившее, но на уличные события это также ничуть не повлияло.

Менее всего в стороннем отношении можно было обвинить большевиков. Их главенствующая роль в революционном движении была признана охранкой: еще 12 января 1917 года был арестован почти весь состав их Петербургского комитета (старое название сохранялось из антипатриотических соображений!) — девятый по счету за время с начала войны.

Новый, десятый по счету, должен был быть разгромлен в ночь с 25 на 26 февраля — и трое из десяти его членов действительно были арестованы. Остальные же, вовремя предупрежденные об аресте, скрылись, но в такое глубокое подполье, что утратили всякую связь со своими единомышленниками.