— Вот дело Нигля, — сказала она.

Ламприер взглянул на собрание улик и испытал настоящее благоговение перед трудами вдовы. Вся эта комната была одним огромным обвинением.

— Вы знаете писателя по имени Азиатик? — спросил он.

Вдова с удивлением посмотрела на Ламприера:

— Ну конечно, знаю. Но я не понимаю, откуда он известен вам?

Ламприер рассказал ей о том, как он нашел среди отцовских бумаг первый памфлет, и о том, как леди де Вир подарила ему второй. О соглашении он упомянул лишь мельком.

— Вам случайно не попадался четвертый памфлет? — с надеждой спросила его вдова.

Ламприер отрицательно покачал головой.

— Как жаль. У меня есть первые три. В них полным-полно прекрасных чувств, но недостает доказательств. По идее, в четвертом памфлете тайна должна быть раскрыта, но он никогда не попадался мне. Я даже не уверена, что он вообще издавался.

— Может быть, все это пустые угрозы, — предположил Ламприер. — Возможно, ему просто нечего было сказать.

— Возможно, — согласилась вдова, — но я склоняюсь к противоположной точке зрения. Он тоже производит такое впечатление, словно говорит меньше, чем знает. Такой угрожающий тон, такие опасные откровения обещают многое. Мне положительно симпатичен этот человек.

— Кто он был? — спросил Ламприер.

— Это остается тайной, — сказала вдова. — По вполне понятным причинам в свое время ему приходилось скрывать свою личность. Первый памфлет появился некоторое время спустя после возвращения Бэкингема из Ла-Рошели, в конце тысяча шестьсот двадцать восьмого года или в начале тысяча шестьсот двадцать девятого. Второй и третий последовали несколько месяцев спустя, а дальше не было ничего. Азиатик — кто бы ни скрывался под этим именем — был погребен и никогда больше не возвращался на свет божий.

— Во всяком случае, под этим именем, — заметил Ламприер, и вдова кивнула.

— С ним могло случиться все что угодно, — сказала она. — Так же как и с любым, кто встал поперек дороги Компании.

Она многозначительно взглянула на Ламприера. Молодой человек стоял в окружении книжных полок, стонущих под тяжестью каталогов преступлений, напоминавших о тысячах безвинных жертв. Так же как и с любым… Вдова продолжала пристально смотреть на него. Она снова заговорила:

— Мне почти ничего не известно о ваших изысканиях.

Ламприер тоже взглянул ей в глаза.

— Конечно, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, — быстро добавила она, — но что бы вы ни разузнали, все равно этого будет недостаточно, чтобы вы смогли добиться своей цели. Я больше ничего не хочу знать, но когда вы дойдете до мертвой точки, вам придется вернуться ко мне, мистер Ламприер.

Она снова указала на полки:

— Я скажу вам все, что вы захотите узнать. Все, что вам может понадобиться, вы найдете здесь. Не забывайте об этом.

Второй раз за этот день вдова напомнила Ламприеру Алису де Вир. «Все богатство, которое вы можете себе вообразить…» — такое обещание было дано ему неделей раньше в обветшавшем особняке. А теперь — «все, что вы захотите узнать…» Ламприер молча ждал, пока две женщины с их щедрыми обещаниями сражались за его разум, и страшился сделать выбор, словно Парис с золотым яблоком в руке; невообразимое богатство, необъятные знания и где-то между ними — мерцающий третий соблазн, чуть дальше и более зыбкий, исчезающий в ночной тьме. Вдова смотрела в окно. Ламприер видел ее отражение в стекле. Потом она обернулась к нему и легонько похлопала его по руке, прервав нить его размышлений.

— Подумайте хорошенько, Джон Ламприер, — сказала она. — Пойдемте, вам надо встретиться с профессорами, прежде чем мы расстанемся.

Она взяла его за руку.

— Им не так уж часто выпадает возможность поговорить с образованным человеком.

Ламприер смутился от такого комплимента и покорно позволил провести себя из кабинета вверх по узкой лестнице, скрипевшей от каждого шага. Когда они добрались до двери, в которую упиралась лестница, из-за нее послышался грохот, а затем загудели голоса.

— О! — воскликнула вдова.

Ламприер с подозрением взглянул на нее.

— Они играют в игру под названием «Прыгай или умри», — сказала она и отворила дверь. Взору Ламприера предстали трое седобородых мужчин, склонившихся над большим столом, на котором лежало что-то вроде огромной стилизованной карты.

— Мистер Джон Ламприер, — объявила вдова. Игроки поднялись из-за стола.

— Профессор Ледвич, профессор Чегвин и профессор Лайнбергер, — представила их вдова, и профессора обменялись с Ламприером традиционными любезностями.

— Мы только что начали играть в игру, которая называется «Прыгай или умри», — сказал Ледвич Ламприеру. — Не хотите ли присоединиться к нам?,

Ламприер вежливо отказался. Он взглянул на карту, разделенную на сотни разноцветных квадратиков: красные, синие и розовато-лиловые по краям и менее яркие — хаки, оливковый и коричневатый — ближе к центру. В самом центре был начерчен план обнесенного стеною города, а в центре города стоял крылатый человек. Ламприер с любопытством всматривался в эту фигурку.

— Летающий человек, — пояснил Ледвич. — В нем вся суть игры. Каждый игрок старается стать летающим человеком.

— А как это делается? — спросил Ламприер. Он внимательнее рассмотрел карту и заметил, что в каждом квадратике содержится какая-то надпись, сделанная убористым неровным почерком; чем ближе к центру, тем неразборчивее были надписи, особенно те, что находились на темных квадратах, а вблизи городской стены они становились уже почти неразличимы.

Профессор Чегвин повернулся к Ламприеру.

— Бросая игральную кость, каждый игрок передвигается с квадрата на квадрат, — объяснял он. — Когда вы попадаете на очередной квадрат, вы читаете инструкцию. Например, если я выброшу двойку, то попаду вот сюда, — он указал на ярко-желтый квадрат и склонился над картой, чтобы прочесть надпись. — Здесь я должен заключить тактический союз с герцогом де Гизом. Теперь шестерка, — он снова наклонился над столом. — Значит, я вынужден выдержать осаду Монтобана в июле тысяча шестьсот двадцать первого года. Само собой, теперь я близко подошел к тому, чтобы стать герцогом Роганом, что дает мне защиту от насильственного отречения на три хода.

— Очень полезное приобретение, если вы станете Ла Тремулем в Рошели в тысяча шестьсот двадцать восьмом году, — добавил Ледвич.

— Вы продолжаете? — вмешался Лайнбергер. Но тут Чегвин выбросил пятерку, и оба его партнера застонали. Все трое взгромоздились на свои табуретки, а затем одновременно спрыгнули на пол с ужасным грохотом.

— Я приземлился в самой гуще резни в день Святого Варфоломея, — сказал Чегвин, указывая на темный квадратик.