ХI. Двойной со слезоточивым газом,

пожалуйста, мадам

На Марсель шел мистраль; он шел с севера, спускаясь по течению Роны, – резкий, порывистый ветер с вкраплениями дождя. Говорят, когда дует мистраль, все женщины в Марселе сходят с ума. Очевидно, я реагировал на действительность по-женски: Марсель мне сразу не понравился. Не понравилось ни сходство его с Одессой, о чем с гордостью говорят все одесситы, не понимая, что гордиться вызывающей провинциальной эклектикой – глупо. Не понравилось, что, как в глубокой провинции, большинство ресторанчиков закрывались здесь уже в восемь часов. Не понравилась комната на 6-м этаже отеля «Belle Vue»[67]– низкий каземат под самой крышей, в котором я мог выпрямиться в полный рост лишь у самого входа. Слава богу, был еще только май и это прибежище отверженных не успевало как следует прокалиться за день. Вид из окна, правда, был недурен: прямо по курсу бухта старого порта, забитая тысячами частных яхт и туристскими теплоходами; на левом траверсе – собственно город, вываливающийся к бассейну старого порта по улице Каннебьер, в тени домов которой сидели десятки бродяг и темнокожих выходцев из Магриба, здесь, в отличие от Парижа, предпочитающих носить африканское платье, не меняя его на европейское, и, наконец, на правом траверсе – старые форты, закрывающие вход в порт и замок Фаро. Однако, чтобы разглядеть все это, надо было, согнувшись, протиснуться к окну, вернее, к смотровой щели высотой никак не более 40 сантиметров и отдраить его, чтобы впустить в склеп хотя бы глоток свежего воздуха. Элен, как всегда, уехала ночевать к каким-то своим знакомым, предварительно договорившись с нами, что завтра в десять мы встретимся в нашем чудном отеле в кафе «Каравелла», названном так, вероятно, потому, что там имелся крошечный балкончик, который с пьяных глаз можно было принять за капитанский мостик. Когда мы с Ольгой вышли в город, уже стемнело. Кругом светились огни плохих туристских ресторанов. Мы выбрали самый плохой и самый дорогой и съели по отвратительному куску пиццы. Пробрызнул дождь. Прогулка по набережной вокруг старого порта в надежде выйти к морю привела нас в гущу самой многолюдной пьянки, которую мне доводилось видеть за последние годы: она охватывала примерно полквартала вокруг пивной «Гиннесс» и колыхалась, как нефтяное пятно на воде. Как удалось выяснить, сегодня к Марселю подошли два американских эсминца, и, перефразируя слова из песенки моего детства, «на берег сошли, по трапу перешли пять тыщ американских морячков». Все они, не зная города, болтались возле пивной, пили, пели, блевали, хватали девок и валялись на газонах. Пахло солдатчиной, шлюхами и грязной морской водой. Обойдя наконец залив порта, мы попробовали просунуться к морю по незаметной, но культурно обустроенной дорожке. Это нам не удалось: за шлагбаумом оказалось частное владение. Дальше дорога пошла в гору. Мы все еще не потеряли надежды посидеть на прибрежных камнях. Вскоре справа открылся крошечный парк, в центре которого стоял памятник. На скамейке вокруг него не спеша укладывались спать два бомжа. Я подошел к памятнику и прочитал, что он установлен здесь в честь Месака Манучана, командира группы французского Сопротивления, расстрелянного здесь вместе с 22 товарищами. Ниже был приведен список расстрелянных. Я прочитал: Юзеф Пучо, Марсель Раймон, Ольга Бансик, Силестино Альфонсо, Жорж Клоарез, Рино де ла Негро, Тамас Флек, Моска Фингерцвайс, Спартако Фонтано, Ионе Цудульдик, Эмерик Глаш, Лайб Гольдберг, Сламак Кришвач, Станислас Кубацки, Чезаре Лукарини, Роже Руксель, Антонио Сальвадори, Соломон Шапиро, Арпен Тавитян, Амадео Осеглио, Вольф Вайсброт, Роберт Витчиц…

Я знал из истории Гатти, что все расстрелянные принадлежали к так называемой «банде Манучана» – одному из самых кровавых партизанских отрядов, на счету которого было 56 покушений, 150 убитых и 600 раненых военнослужащих врага. Это кровавое геройство и методы, которые применял отряд, оспаривалось еще в годы войны самими партизанами. Как ни странно, именно в «банде Манучана» оказался Роже Руксель – удивительный юноша-идеалист, судьба которого всегда волновала Гатти. Он был расстрелян накануне своего восемнадцатилетия. Его предсмертное письмо любимой знают все школьники Франции:

«Пишу тебе первое и последнее письмо, которое не слишком весело. Меня приговорили к смертной казни, и сегодня в три часа пополудни меня расстреляют вместе с многими товарищами. Прошу тебя, будь мужественна. Я умру, думая о тебе до последней секунды моей жизни… Я умираю без страха за свою родину. Прошу тебя – будь счастлива, как ты этого заслуживаешь. Найди доброго, честного человека, который сумеет сделать тебя счастливой. Помни обо мне, как ты хотела, но знаешь, я скажу тебе одну вещь – никто не живет с мертвыми. Я мечтал о прекрасном будущем для тебя и для меня, но судьба распорядилась иначе…» Роже Руксель мог бы стать не менее романтической фигурой французского Сопротивления, чем Донки – но он избрал путь прямой, не знающей пощады борьбы. Я понимаю, что большинство людей скажет: «Ну и правильно; война есть война, и когда приходит время убивать – надо убивать». Но я думаю: человечество убивает на протяжении пяти тысяч лет своей истории. И что, в результате – есть победители? Люди изобретают все более совершенные и сложные механизмы убийства – и что, в результате они избавились от своих проблем? Кто скажет – зачем велись войны последних двадцати лет, в которых, как утверждалось, «добро» торжествовало над «злом»? У меня слишком мало собственных мыслей, чтобы ответить на все эти вопросы, но я согласен с Арманом Гатти: существует беспощадная история с ее войнами, революциями, мучениками и невинными жертвами. Но ответ на исторический вызов, на ужасающую бессмыслицу истории может быть различным. Протест может быть и символическим. На вызов Гражданской войны Велимир Хлебников ответил своими стихами, как позже ответил Донки. «Студенческая революция» 1968 года была чисто карнавальным действом, которое привело к глубоким преобразованиям всей жизни Франции. Можно ли было каким-то символическим образом расправиться с фашизмом? Опыт войны, которую вела наша страна, и той, которую вели против немцев союзники, подсказывает как будто однозначный ответ: нет. Этого монстра можно было только убить. Но я знаю также, что и само рождение монстра в мюнхенской пивной, его выкармливание, неудачная попытка приручить и последующее коллективное убийство были обусловлены низостью интересов и скудостью смыслов окружающего человечества. Так что борьба за полноту смыслов есть, может быть, самая главная борьба в человеческой истории. Я знаю, со мной легко спорить. Но пусть те, кто со мною не согласен, поспорят с Иисусом Христом. Я не хотел бы говорить об Иисусе. Я хотел бы только увидеть Его лицо…

Утром меня разбудили какие-то странные хлопки, доносившиеся с улицы. Я выглянул из своей амбразуры: справа, по нашей стороне залива старого порта, набережная была перегорожена железными заграждениями, по одну сторону которых была жандармерия, по другую – густая человеческая толпа. Со стороны жандармерии иногда в эту толпу вместе с хвостиком дыма летел хлопок непонятного свойства. Будь оно неладно, подумал я. Если они перекроют еще метров двести, мы не сможем встретиться с Элен! Почему-то это побудило меня к поторапливанию жены, хотя таким образом я не мог ни оттянуть, ни приблизить время нашей с Элен встречи. В конце концов в половине десятого мы спустились в «Каравеллу», взяли два несъедобных круассана и по чашке кофе. Какой-то журналист с балкона наблюдал за событиями на набережной и по мобильнику тут же передавал новости в редакцию. Ровно в десять появилась Элен в сопровождении подтянутого парня лет 45 по имени Жан-Франсуа, с которым она делала один из своих фильмов, с лица которого никогда не сходила доброжелательная, но слегка ироничная усмешка. На нем была полосатая рубашка, красные кроссовки и какие-то невообразимые, слегка коротковатые джинсы с дыркой на колене. Жан-Франсуа пожал мне руку и улыбнулся этой своей усмешечкой, которую можно было истолковать как угодно, если бы я по опыту уже не знал, что передо мною – один из сопровождающих Элен братьев, один из партизан с плато Тысячи Коров, шутовская внешность которого призвана то ли обозначить, то ли завуалировать глубочайший протест против Взрослого Мира Серьезных Людей. Разумеется, внешность была обманчива, как и у всех «сумашечих» Элен: за шутовским обличьем скрывался мастер высокой пробы. Жан-Франсуа был превосходным звукооператором. Похоже, столпотворение на улице никак не влияло на настроение Элен и Жана-Франсуа. Они заказали по чашке кофе и приступили наконец к делу.