В шесть вечера за столиками у книжного магазина Пьера уже сидела Элен, похожая на усталую и слегка простуженную птицу, с двумя своими «горными философами», которых отличали отличные зубы, обнажавшиеся при улыбке, ясный, почти детский взгляд, загорелые лица и общая подтянутость, какая-то пружинистость фигуры, четкость жестов. Рядом с Мишель, учительницей русского языка местного лицея, сидел Жерар Бобиллье, подкативший на своем пикапе к такому спектаклю и медленно, как всегда, потягивающий красное вино. Была еще публика, которой я не знал. Пьер время от времени выходил из своего магазина и из-под матерчатого козырька с удовлетворением оглядывал площадь и подошедших: как-никак, а именно он устраивал для своего сонного городка такое шоу!

По счастью, мы с Ольгой успели, ворвавшись в магазин, уже довольно-таки наполненный слоняющейся публикой, развесить на стенах фотовыставку; после этого мы перемолвились с Элен несколькими словами о том, какие отрывки мы будем читать, я еще успел сбегать через дорогу и взять две бутылки перье для нее и для меня… Ну, а потом началось! Разумеется, нам дали исполнить все части обязательной программы, но когда мы закончили, нас и не думали отпускать. Нас снимали на видео, рисовали с натуры, задавали все новые и новые вопросы… Может быть, об этом «триумфальном» вечере и не стоило рассказывать, чтобы не впасть в дурной тон. Но коль уж я впал, скажу одно: здесь постарался Пьер. В Тюлле читатели знали меня, знали из моей же книги, написанной с предельной откровенностью, – но они хотели большей откровенности и любви, которая бы соответствовала их любви к написанному. Поэтому они изорвали, истормошили и иссверлили меня всего, пока не увидели наконец, что сейчас я упаду, как раненый гладиатор. Часа полтора я подписывал книги. Одна женщина попросила подписать книгу ее внучке, которая родилась сегодня. Я не помню, какие слова находил, чтобы не повторяться. Если бы не Мишель, очень милая, как оказалось, учительница-русичка, я бы не смог выдержать этот нескончаемый поток людей, ждущих от меня, любимого автора, хотя бы одного нетривиального слова.

Жерар прохаживался среди пьющих вино, поданное Пьером, и сам потягивал маленькими глоточками, улыбаясь улыбкой сатира. Было видно, что он остался очень доволен. Нет-нет, он совсем не был так прост, наш издатель! В конце концов, какие книги он издавал? О-о, он тоже выбрал свою стратегию в жизни, он издавал далеко не простые книги, и сейчас на его глазах одна из них подорвала-таки славный город Тюлль! Помните? «Je ne sais autres bombes, que des livres»[66]…Пьер сиял. Он подарил людям праздник, по сравнению с которым приезд субботнего луна-парка был просто надоевшим балаганом. Зато книга стала праздником для всех. Мне поднесли фотоальбом с очень удачными фотографиями Тюлля. Я с выражениями предельной благодарности принял его. Но людям хотелось, чтобы я радовался еще больше.

– Вот здесь, смотрите (на снимке был запечатлен интерьер хлева с лежащей посреди породистой коровой), вам не кажется, что это похоже на Россию?

– Да, похоже: сено, люди. Но корова – французская.

– Корова французская?

Я не знал, как им объяснить, что и раньше-то такие породистые коровы водились только на ВДНХ. Но почему-то уперся:

– Да, корова французская.

– А люди, они похожи на русских, правда?

– Конечно. Очень похожи.

Альбом был вручен мне с дарственной надписью.

Но меня ждало еще последнее испытание: дело в том, что с того самого звонка Пьера в электричку я решил привезти ему русское издание «Острова…». И эту книгу я довез. И, как умел, подписал: «Пьеру Ландри. Человеку мечты и силы». И в какую-то минуту я достал эту книгу из рюкзака и подарил ему.

– Так и так, – говорю. – Это я привез специально для вас.

Он прочитал посвящение, и на глазах его показались слезы. Черт возьми, он был тронут до глубины души!

– Знаешь, – сказал он, отерев пальцем слезы под очками. – Иногда мне кажется, что ради таких моментов я и затеял все это дело…

И тут уже я пал жертвой его неумолимой щедрости.

– Какую книгу ты хочешь? Выбирай! – вскричал он.

– Я уже выбрал, вот: фотоальбом Николя Бувье и очень красивую, самодельную книгу местной художницы для моей дочери.

– Ну, этого мало, – резюмировал Пьер. – Хочешь полное собрание Малларме?

– Нет, – честно сказал я. – Боюсь, чтобы читать Малларме, мой французский слишком примитивен…

Тут Пьер снова стал Пьером.

Он отвел меня к барной стойке и, вкладывая все свои могучие душевные силы в произносимые слова, сказал:

– Знаешь, почему я хочу тебе подарить эти два тома? Однажды, когда дела у меня шли не лучшим образом, я взял вот эту книгу, – он взял в сильную ладонь второй том, – и прочитал письмо Малларме Верлену. И после этого я записал в своем дневнике…

Тут Пьер порылся под стойкой и действительно извлек оттуда дневник, раскрыл его и с чувством прочитал написанное. Честно говоря, я уже ничего не в силах был понять.

– Вот, – сказал Пьер. – Поэтому возьми. Придет трудная минута, и ты вспомнишь Пьера Ландри… Ты найдешь тут опору…

Отказать ему было невозможно.

Действительность плыла у меня перед глазами. Танец «желтых бабочек» давно был завершен, но люди и не думали расходиться. Теперь они хотели общаться друг с другом. Пьер достал еще ящик вина. Здесь он крутил ось мира и хотел, чтобы люди радовались…

– Почему Пьер уехал из Канады? – улучив минутку, спросил я Элен.

– Боюсь, тебе непросто будет это узнать.

Я пошел напролом.

– Пьер, – прямо спросил я, – а почему вы уехали из Канады?

Пьер не смутился.

– Я хотел сменить амплуа. Бар – это очень маленький мир подвыпивших людей. А я хотел войти в мир книг. Я уехал, чтобы читать. Чтобы прочитать, например, тебя… Считай, что книги – это и есть оправдание моего «бессмысленного путешествия» по жизни… А этот магазин – мой Остров…

Не знаю, что там стояло такого за всей этой обезоруживающей откровенностью. Мир жизненных передряг может быть крайне запутанным. Но Пьер сказал правду – он обрел необъятную вселенную и совсем другой тип отношений между людьми посредством иных смыслов.

Под конец вечера меня интересовали еще только два человека – те самые «горные философы», у которых остановилась Элен. Мы подошли к ним. Они повернулись к нам не только своими загорелыми лицами, но и, казалось, всей душой. Я попросил Элен перевести. Сам я говорить уже не мог. Язык болтался в моей пасти, как у собаки.

– Я хотел бы знать: с тех пор как они уехали туда, в 1968-м, прошло сорок лет. И что они сделали за это время?

Элен перевела.

– Коммуну, – решительно отвечала маленькая, гораздо более энергичная, чем ее спутник, женщина.