Закрыв глаза, я представила, что еду в машине с Оливией, а не с адвокатом матери. Представила ее темные руки, профиль, шарф вокруг головы в стиле Грейс Келли. Какая драгоценная минута. Все остальное перестало существовать, исчезло в один миг, остался только запах тонких духов, звуки фортепьяно из дома у дороги. Я жадно ловила их, пока Сьюзен парковала машину на дальнем берегу, откуда были хорошо видны сине-зеленые переливы воды, живописные склоны холмов. Сьюзен приглушила музыку, но я все еще слышала саксофон Колтрейна.

— Я хочу, чтобы ты разобралась — в чем она виновата? — Она обернулась ко мне. — Я имею в виду, с твоей точки зрения. В убийстве или в том, что была плохой матерью? В том, что она не была с тобой, когда это было необходимо?

Миниатюрная женщина, кудри на тон темнее, чем следовало бы, тушь слегка смазалась от жары. Ее усталость была наиграна, но в ней чувствовалась доля правды. Слова, как и многие вещи, часто оказываются беспомощны. Я пожалела, что мне нечем ее нарисовать. Сьюзен Д. Вэлерис постепенно превращалась в карикатуру на саму себя. Нет, сейчас она была вполне узнаваема, но лет через пять, через десять она будет похожа на себя только издалека. Вблизи ее внешность станет утрированной, пугающе неестественной.

— Ведь ты хочешь наказать ее за паршивое исполнение родительских обязанностей, а не за убийство? — Сьюзен нажала на кнопку, окно приоткрылось, и она потянулась за сигаретами. — В самом деле, что тебе Барри Колкер, какой-то бойфренд матери. У нее было их множество, ты не могла так привязаться к нему.

— Но он умер, — сказала я. — Вы же сами ругали меня за цинизм.

Сьюзен зажгла сигарету, выдохнула в сторону оконной щели, но машина все равно наполнилась дымом.

— Нет, Колкер здесь ни при чем. Ты на нее злишься за то, что она тебя бросила. Вполне естественно. Прошло шесть трудных лет, и, как любой ребенок, ты валишь вину на всемогущую мать. Мысль о том, что она тоже может быть жертвой, тебе в голову не приходила.

За окном, в некондиционированной реальности, протрусил мимо краснолицый бегун-любитель, таща на поводке усталого сеттера.

— Это то, чем вы будете защищаться, если я скажу на суде всю правду?

Старичок неспешно бежал вниз по улице, пес порывался обнюхать придорожные кусты.

— Что-нибудь вроде того, — сказала она. Это были первые честные слова, которые я услышала от Сьюзен с тех пор как пожала ее маленькую руку. Вздохнув, она сбросила пепел на улицу. Ветер задул его обратно, Сьюзен отряхнула костюм. — Астрид. Да, она не похожа на телевизионных мамаш, на Барбару Биллингсли в фартуке и бусах, но она тебя любит. Больше, чем ты можешь себе представить. И сейчас ей действительно нужна твоя вера в нее. Если бы ты слышала, как она говорит о тебе, как волнуется за тебя, как она хочет снова вернуться к дочери.

Вспомнилось ее воображаемое путешествие со мной, ее лицо, магия ее слов. Я колебалась — может быть, это правда. Мне хотелось расспросить эту женщину, что мать обо мне говорила, услышать, что мать думает обо мне, но я боялась показывать ей такую брешь в защите. Бобби Фишер учил поступать иначе.

— Она все что угодно скажет, чтобы ее выпустили.

— Поговори с ней. Я могу это устроить. Просто послушай, что она скажет, Астрид, — настаивала Сьюзен. — Шесть лет — немалый срок. Люди меняются.

Мои минутные сомнения улетучились. Я точно знала, насколько изменилась Ингрид Магнуссен, — у меня были ее письма. Я читала их день за днем, страница за страницей, носясь по волнам. Мы всё знали о ее материнской нежности и заботе, я и белый кот. Но сейчас действительно кое-что изменилось. В первый раз за всю мою жизнь матери было что-то нужно от меня, я получила власть помочь ей или отказать, и других возможностей у нее не было. Я сняла фильтр с окошка кондиционера, подставив лицо струе холодного воздуха.

Мать нуждалась во мне. Смысл этого выражения впитывался в мозг очень медленно, так это было невероятно. Если я настою на своем и скажу, что она убила его, опишу нашу поездку в Тихуану, охапки олеандра, белладонны и прочей отравы, кипящие в кастрюле, ей никогда не выбраться. А если я солгу, скажу, что Барри был параноиком, что он был помешан на ней, он был сумасшедшим, расскажу, что при первом свидании со мной она была накачана лекарствами и даже не узнала меня, мать может выиграть апелляцию, состоится новый процесс и она будет разгуливать на свободе еще до того, как мне исполнится двадцать один.

Преподобный Томас не одобрил бы эмоции, переполнившие меня в ту минуту, но их сладость была непреодолима. Я могла приставить ей к горлу ее собственный нож! Я могла просить что угодно, могла ставить условия. «Что мне с этого будет?» — вопрос, который я научилась задавать без всякого смущения после нескольких месяцев у Рины. Какова моя доля? Можно приклеить ценник и к собственной душе. Осталось только сообразить, за сколько ее продавать.

— О'кей, — сказала я, — устройте это.

Сьюзен сделала последнюю затяжку, выбросила сигарету на улицу, подняла стекло. Теперь она была сама деловитость.

— Может быть, тебе нужно что-нибудь, карманные деньги?

Как я ее ненавидела. Все, что случилось со мной за эти шесть лет, для Сьюзен ничего не значило. Я была просто очередная деталь в ее схеме, вставшая точно на место. Она даже не верила, что моя мать безвинно страдает. Ей важно было только присутствие телекамер на ступеньках суда. И еще имя. Сьюзен Д. Вэлерис, под красными губами на экране. Известность и реклама стоят дорого.

— Я возьму пару сотен.

Солнце бросало на реку уже угасающие лучи, я шла вдоль берега, сунув руки в карманы. Пик Болди окрасился розовым. Деньги Сьюзен хрустели у меня в кулаке. Я брела на север, мимо мастерской водопроводчика, склада пекарни, мимо двора скульптора у поворота на Клиауотер-стрит, плакат с оптическим эффектом выглядел как настоящая французская деревня. Вдоль забора заметалась собака, широкие доски дергались, когда она с лаем и рыком бросалась на них. Над колючей проволокой было видно, что за забором стоял шест с заготовкой, фигурой из металлических планок, медленно качающейся на ветру. Подобрав отколовшийся от набережной кусок бетона, я бросила его в воду. Он упал между ивами, поднялся шквал свистящих крыльев. Болотные птицы. Это все-таки случилось — меня опять затягивает в мир матери, в ее тень. А я только-только начала чувствовать свободу.

Я закашлялась сухим кашлем, всю весну мучившим меня из-за курения травы и постоянной сырости в Ринином доме. Спустившись к воде, я опустила пальцы в поток. Настоящий, холодный. Вода с горных вершин. Хорошо было прижимать ледяные пальцы ко лбу, там, где должен был быть третий глаз. Помоги мне, река.

А что, если ее выпустят? Если она придет прямо к дому на Риппл-стрит? Скажет: «Я вернулась. Собирай вещи, Астрид, мы уезжаем». Смогу ли я ей сопротивляться? Я представила мать в белой рубашке и джинсах, в которые ей разрешили переодеться при аресте. «Идем», — сказала она тогда. Вот мы стоим на крыльце у Рины, смотрим друг на друга. Ничего кроме этого просто невозможно было вообразить.