капитализма. Сам Конт, которого принято считать ее основателем, начинал свою карьеру как личный секретарь основоположника утопического социализма Сен-Симона[214], а ее наиболее значительный современник теоретик Карл Маркс считал свою теорию первоначально руководством для изменения мира.

Создание истории как академического предмета является не слишком значительным аспектом в общественных науках. Это правда, что в первой половине XIX столетия Европу охватила эпидемия написания историй. Редко случается, чтобы сразу столько людей сели и попытались осмыслить происходящее в мире и написали бы многотомные отчеты о прошлом: Карамзин в России (1818–1824 гг.), Гейер в Швеции (1832–1836 гг.), Палацки в Богемии (1836–1867 гг.) — стали основателями историографии в своих странах. Во Франции побуждение понять настоящее через осмысление прошлого было особенно сильным, и там сама революция скоро стала предметом интенсивного изучения Тьера (1823, 1843 гг.), Минье (1824 г.), Буонарроти (1828 г.), Ламартина (1847 г.) и великого Жюля Мишле (1847–1853 гг.). Это был героический период историографии с работами Гизо, Огюстена Тьерри и Мишле во Франции, в Дании с работами Нибура и сочинениями швейцарца Сисмонди, Холлама, Лингарда и Карлейля в Британии, бесчисленные германские профессора, их работы теперь известны как исторические документы, как литература.

Наиболее длительные последствия этого пробуждения интереса к истории имело то, что являлось документацией или историческими техническими приемами. Собрать реликвии прошлого, написанные или ненаписанные, стало всеобщим пристрастием. Возможно, частично это было попыткой защитить их от натиска настоящего, хотя национализм был самым важным стимулом: историки, лексикографы и фольклористы не возродившихся до сих пор наций были основоположниками национального самосознания. Таким образом французы открыли Ecole des Chartes (1821 г.), англичане — Государственный архив (1838 г.), немцы начали публиковать «Монументальную историю Германии», в это время Леопольд фон Ранке сформулировал доктрину о том, что история должна основываться на скрупулезной оценке первоначальных летописей (1795–1886 гг.). А в это время лингвисты и фольклористы создавали фундаментальные словари своих языков и изучали устные традиции своего народа. Включение в общественные науки сразу же оказало влияние на юриспруденцию (в это время Фредерик Карл фон Савиньи основал историческую школу права (1815 г.)), на изучение теологии, где применение исторических критериев — а именно у Штрауса в «Leben Jesu» («Жизнь Иисуса») (1835 г.) ужаснули фундаменталистов, но особенно в совершенно новой науке — филологии. Она также получила развитие в основном в Германии, которая являлась наиболее бурно развивающимся центром распространения исторического метода. Не случайно, что Карл Маркс был немцем. Для филологии очевидным стимулом явилось завоевание Европой неевропейских обществ. Сэр Уильям Джонс, первый из исследователей санскрита (1786 г.), стал заниматься им в результате завоевании Бенгалии Британией, Шампольон расшифровал иероглифы (его главная работа по предмету была опубликована в 1824 г.) после экспедиции Наполеона в Египет, Ролинсон разгадал клинописное письмо (1835 г.) благодаря вездесущим британским колониальным офицерам. Но фактически филология не ограничивалась открытием, описанием и классификацией. В руках великих немецких ученых, таких как Франц Бопп (1791–1867 гг.) и братья Гримм, она стала второй социальной наукой, второй, в которой были открыты общие законы, применимые к столь непостоянным областям, как общение людей. (Первой была политическая экономия.) Но законы филологии отличались от законов политической экономии тем, что они были глубоко историческими или даже эволюционными[215].

В основе их было открытие того, что широкий спектр индоевропейских языков взаимосвязан, и к этому добавляется еще факт, что каждый существующий письменный европейский язык в течение столетий претерпел изменения и до сих пор находится в этом процессе. Проблема состояла не в том, чтобы подтвердить или классифицировать эти взаимоотношения средствами научного сравнения, задача тогда стояла более широко (к примеру, в сравнительной анатомии Кювье). Главным образом было необходимо пролить свет на их историческую эволюцию, на то, какой язык являлся общим прародителем. Филология была первой наукой, которая считала эволюцию своей сутью. Хорошо, что появилась такая наука, потому что в Библии почти ничего не говорится об истории языка, хотя довольно ясно сказано о сотворении и ранней истории Земли. Библия утверждает: «И на всей земле был один язык, и одна речь». Но филологам все-таки повезло, потому что из всех общественных наук эта не имела прямого контакта с людьми. В конце концов этот вопрос остался нерешенным, и до сих пор не решена фундаментальная проблема исторической науки: как установить происхождение великого множества индивидуумов в реальной жизни, используя основные законы. Ученые-лингвисты не продвинулись в своих попытках объяснить изменение в лингвистике, хотя сам Бопп уже выдвинул идею происхождения грамматических изменений. Но ученым удалось построить нечто вроде генеалогической таблицы для индоевропейских языков. Они составили ряд обобщений об относительных классах изменения для различных лингвистических элементов и несколько исторических обобщений для очень широкого охвата, так называемый «закон Гримма» (который показывает что все тевтонские языки претерпели определенный сдвиг согласных). Таким образом, благодаря этим первым исследованиям, ученые уже не сомневались в том, что эволюция языка явилась не только предметом установления хронологической последовательности или регистрацией изменений, но должна была быть объяснена общими лингвистическими законами, аналогичными научным.

IV

Биологам и геологам повезло меньше. Для них история является также главным источником, хотя изучение Земли (посредством разработок недр) было тесно связано с химией и изучением жизни (посредством медицины), с физиологией и (через открытие того, что химические элементы живых существ были теми же, что и в неорганической природе) с химией. Но для геологов в истории заключались наиболее явные проблемы — к примеру, как объяснить разделение земли и воды, гор и, более всего, строго обозначенных пластов.

Если исторической проблемой геологии было объяснение эволюции земли, то для биологии их было две: как объяснить рост жизни индивидуума из яйца, зерна или споры и как объяснить эволюцию видов. Обе были связаны очевидным свидетельством ископаемых, определенный набор которых был обнаружен в каждом окаменелом пласте и ни в каком другом. Английский инженер-дренажник Уильям Смит обнаружил в 1790-х гг., что историческая последовательность пластов может быть наиболее адекватно датирована по их характерным ископаемым.

Были предприняты попытки создать теории эволюции для мира животных, модным, но иногда поспешным в своих выводах зоологом графом де Бюффоном («Les Epoques de la Nature», 1778 г.). В десятилетие французской революции эти теории быстро получили подтверждения. Джеймс Хуттон из Эдинбурга («Теория Земли», 1795 г.) и эксцентрик Эразмус Дарвин, блиставший в Бирмингемском лунном обществе и написавший некоторые свои труды в стихах («Зоономия», 1794 г.), выдвинули законченную теорию эволюции Земли и видов растений и животных. Лаплас (1796 г.) даже выдвинул теорию эволюции солнечной системы, предвосхищенную философом Иммануилом Кантом и Пьером Кабанисом, почти в то же самое время предвидевшим, что умственные способности человека являются продуктом его