и Кювье, занимались этой проблемой до Дарвина. Во-вторых, по общему признанию, она объединяла не только bona fide[219] ученых, но также и ученых с рабовладельческого Юга Америки — расистов. Споры о расах привели к взрыву в антропометрии, а в основном сосредоточились на коллекционировании, классифицировании и измерении черепов, эта практика позволила развиться такому странному хобби, как френология, определяющая характер по конфигурации черепа. В Британии и Франции были основаны (1823,1832 гг.) френологические общества, хотя вопрос вскоре вышел из научного поля зрения.

В это время из объединения национализма, радикализма, истории возникло новое поле наблюдения, такая же опасная тема постоянных национальных или расовых характеристик общества. В 1820-х гг. братья Тьерри, передовые французские историки и революционеры, принялись изучать завоевания норманнов и галлов. И как подобает хорошим радикалам, они считали, что французский народ произошел от галлов, аристократы же произошли от тевтонов, завоевавших их, — доказательство, которое позже использовалось для консервативных целей высшими классами радикалов, такими как граф Гобино. Вера в то, что сохранилась специфическая расовая порода, — подобная идея была воспринята с понятным рвением уэльским натуралистом В. Эдвардсом для кельтов, ибо хорошо подходила к этой эпохе, когда люди имели целью обнаружить романтическую и мистическую индивидуальность своей нации, чтобы объяснить ее миссионерскую судьбу, идея сама по себе революционная, или приписывать свое благополучие и власть природному превосходству (они не приписывали природной неполноценности нищету и угнетение). Но в извинение нужно отметить, что худшие заблуждения радикальных теорий появились по окончании нашего периода.

V

Как объяснить такие достижения науки? И как мы можем связать эти достижения с другими историческими изменениями в период двойственной революции? Очевидно, что такая связь существовала. Теоретические проблемы парового двигателя привели замечательного Сади Карно в 1824 г. к наиболее фундаментальному физическому открытию XIX в. — он открыл два закона термодинамики (Reflexions sur la puissance motrice du feu[220])[221], хотя это был не единственный подход к проблеме. Прогресс в геологии сыграл большую роль тем, что заставлял промышленных инженеров и строителей рыться в земле, и сыграл большую роль в развитии горного дела. Не напрасно Британия стала геологической страной, в которой в 1836 г. было организовано национальное геологическое инспектирование. Обследование минеральных ресурсов дало химикам для изучения бесчисленные органические соединения, способствовало развитию шахт, металлургии, текстильной промышленности, производству керамики, появлению новых отраслей промышленности, таким, как газовое й химическое освещение; стимулировало работы в сельском хозяйстве. А энтузиазм солидной британской радикальной буржуазии и аристократов-вигов не только направлял исследования, но и способствовал развитию образования, благодаря чему были основаны науки; все это достаточное подтверждение тому, что научный прогресс нашего периода не может быть отделен от влияния промышленной революции.

Подобным образом влияние науки на французскую революцию видно в открытой или скрытой враждебности к науке, с которой политические консерваторы или умеренные встречали то, что они считали естественными последствиями свержения монархии, которое совершили материалисты и рационалисты XVIII в. Поражение Наполеона принесло волну упадничества. «Математика — это цепи на мышлении человека», — кричал скользкий Ламартин, — я дышу, а они разбиты». Борьба между воинственными сторонниками науки и левыми антиклерикалами, которые смогли в короткие моменты победы создать большинство французских институтов, позволившим французским ученым созидать, и между враждебными науке правыми, которые из кожи вон лезли, чтобы заставить их голодать{249}, продолжалась постоянно. Это не означает, что ученые во Франции или еще где-либо в этот период были особыми сторонниками революции. Некоторые были, как золотой мальчик Эварист Галуа[222], который бросился в 1830 г. на баррикады, подвергся преследованиям как повстанец и был убит на дуэли политическим задирой в возрасте двадцати одного года в 1832 г. Поколения математиков пользовались его глубокими мыслями, которые он лихорадочно записывал, потому что чувствовал, что это его последняя ночь на земле. Некоторые были откровенными реакционерами, как легитимист Коши, хотя по понятным причинам традиция Политехнической школы, украшением которой он являлся, была воинственно антироялистской. Возможно, большинство ученых считали себя левее центра в постнаполеоновский период, а другие, особенно в новых нациях или в неполитических объединениях, были вынуждены занять позиции политических лидеров, а именно: историки, лингвисты и другие, имевшие явные связи с национальными движениями. Палацки стал главным спикером чехов в 1848 г., семь профессоров Геттингена, подписавших письмо с протестом, в 1837 г. стали фигурами национального значения[223], а Франкфуртский парламент в революционной Германии 1848 г. стал известной ассамблеей профессоров и других гражданских служащих. С другой стороны, по сравнению с художниками и философами ученые и особенно натуралисты проявляли низкий уровень политической зрелости, если того не требовал их предмет. В некатолических странах, к примеру, они проявили способность к сочетанию науки со спокойной религиозной ортодоксией, которая удивляет студента в эпоху Дарвина. Такое положение объясняет некоторые явления в развитии науки, по крайней мере с 1789 по 1848 г. Понятно, что косвенное влияние современных событий было более важно. Невозможно было не заметить, что мир в эту эпоху изменился столь радикально, как никогда. Ни один мыслящий человек не мог не осознавать, не быть потрясенным и не вдохновиться от этих взрывов и изменений. Неудивительно, что благодаря стремительности социальных изменений, глубоким революционным преобразованиям, систематическим изменениям в традиционных теориях, радикальным рационалистическим нововведениям, смогли возникнуть образцы прогрессивной мысли. Легко объединить эти видимые проявления революции с готовностью нелюдимых математиков прорваться сквозь существовавшие до этих пор барьеры мышления. Мы знаем, что принятию новых революционных направлений мышления мешали не внутренние трудности, а непонимание того, что естественно и что нет. Сами термины «иррациональное число» (для таких чисел, как V⁻²) или «воображаемое число» (для чисел вида V⁻¹) означают природу трудности. Если мы решим, что они не более рациональны, чем другие, все пойдет как по маслу. Но может наступить эра глубоких изменений в мышлении, и такие решения будут приняты, воображаемые или сложные переменные, с которыми в XVIII в. обращались с затруднением и осторожностью, а после революции получили должное.

Оставляя в стороне математику, предполагалось, что модели, возникшие благодаря изменениям в обществе, заставят ученых в областях, где такие аналогии применимы, к примеру, выдвинуть динамичные эволюционные концепции там, где до сих пор был застой. Это могло произойти либо прямо, либо посредством воздействия какой-либо другой науки. Таким образом, концепция промышленной революции, которая является основополагающей для современной экономики, была представлена в 1820-х гг. как аналог французской революции. Чарльз Дарвин позаимствовал механизм «естественного отбора» по аналогии с моделью капиталистического соревнования, который он перенял у Мальтуса (борьба за существование). В геологии эти теории стали широко применяться в 1790–1830 гг. из-за того, что