Как было и со «Школой супружества», самой яркой чертой «Вотрена» стала драма, окружившая пьесу. Считая, что любой, обладая нужным набором технических приемов, способен написать хорошую пьесу, Бальзак попросил Виктора Гюго поделиться с ним секретами ремесла. Он снял комнату в мансарде в том же доме, где жил его портной и, к счастью, друг Бюссон. Дом находился на углу улицы Ришелье, недалеко от театра, над кафе «Фраскати», где когда-то помещалось знаменитое казино899. Туда Бальзак приглашал своих молодых друзей, рассчитывая, что они помогут ему сочинить пьесу. Как обычно, он рассчитывал на полную победу. Он мечтал о консорциуме, который будет состоять из двенадцати литераторов (символично!), в том числе иллюстратора Гаварни и издателя Дютака. Они разделят между собой все парижские театры, даже самые убогие и сомнительные, а затем удовлетворят театральные потребности всего города900. Готье вспоминает, как пришел за день перед читкой, когда драматурги должны были прочесть всю пьесу вслух в присутствии режиссера и труппы. Он спросил, о чем пьеса. Бальзак со смехом ответил: «Если я начну вам объяснять, мы никогда не закончим!»901

Консорциум так и не состоялся, но своей цели достиг: благодаря ему более скромная цель стала ближе. «Вотрен» двигался по верному пути. Готье привел к Бальзаку еще одного представителя богемы, которому удалось то, на чем сломался Лассайи. Лоран Жан – хромой, язвительный и очень веселый, один из самых преданных друзей Бальзака в его последние годы. Напечатали контрамарки. Даже болезнь, навалившаяся на Бальзака перед тем, как текст сдали в типографию, его не смущала. Бальзак велел включить в первое издание ручательство относительно ненаписанного предисловия, которое автор обещал написать, как только встанет с постели. Короче говоря, когда вечером 14 марта 1840 г. в переполненном зале театра «Порт-Сен-Мартен» поднялся занавес, провал казался таким маловероятным, что Бальзак продал одному особенно упорному кредитору по фамилии Фуллон часть будущих прибылей за 5000 франков.

В прошлом Бальзак часто сам портил свои замыслы; на сей раз все казалось чистой воды невезением902. Вначале публика толком не понимала, что она смотрит – комедию или трагедию. Решающее слово сказал Фредерик Леметр. В последних двух актах он откровенно паясничал – ему надо было заботиться и о собственной репутации. В четвертом акте он вышел на сцену в костюме мексиканского генерала, с большой накладной прядью на голове, и говорил с провансальским акцентом (одна из личин Вотрена). Кому-то показалось, будто Леметр пародирует ЛуиФилиппа, и решили, что пьеса – политический фарс… Надо сказать, что такая мысль пришла в голову далеко не всем, но на следующий день «Вотрена» запретили. Впоследствии выяснилось, что запрет наложил не цензор Каве, сам когда-то написавший сатиру против цензуры, а министр внутренних дел Ремуса – человек, который, по словам Бальзака, «очень старается казаться серьезным»903.

Как и в прошлом, просчеты Бальзака становятся увеличительным стеклом, сквозь которое можно рассматривать эпоху. Зрелище было не из приятных. В неопубликованной части своих мемуаров Ремуса злорадно вспоминает о визите Виктора Гюго, который просил его снять запрет. Сопровождаемый Дюма и молчаливым, выступавшим с достоинством Бальзаком, «Гюго торжественно сделал мне выговор за то, что я нападаю на свободу творчества». Как самодовольно замечает министр, писатели лишь напрасно потратили время. Правительство и оппозиция были определенно «бакалейщиками», «чем и гордились»904. Кроме того, тогда Ремуса пробыл в должности всего два дня и пытался завое вать популярность. Запрет был подтвержден, Бальзаку предложили компенсацию, от которой он отказался. То, что почти наверняка должно было привести его к финансовому успеху, было задушено в колыбели. Хуже всего воспринял Бальзак потерю дохода; громкий скандал и последовавшая за ним слава служили для него временным утешением.

Никто так и не объяснил, почему на самом деле запретили «Вотрена». Намекали, что причиной стала накладная прядь. Теперь кажется вероятным, что гений преступного мира Бальзака пал жертвой мелких интриг. Директор театра Арель должен был вотвот обанкротиться; если бы он мог объяснить свой крах происками цензуры, он получил бы какую-то компенсацию. Есть также подозрение, что пьесу счел оскорбительной еще один важный чин. В рапорте цензора Вотрен сравнивался с еще одним «подрывным» персонажем, Робером Макером, жестоким преступником, обладавшим заразительным чувством юмора. Сравнение вполне уместное, поскольку Вотрена играл Фредерик Леметр. Затем цензор неспешно и неизбежно находит «отягчающие обстоятельства» в «образе министра полиции, виновном в том, что бросил своего сына, которого подобрал злоумышленник»905. Читать записку цензора любопытно, поскольку ни в одной версии пьесы такого персонажа нет. Здесь можно вспомнить слова Бальзака о том, что мания находить прототипы для его персонажей познакомила его с многими тайнами, которые в ином случае могли так и остаться нераскрытыми906.

Возможно, в бюрократических джунглях вовсе и не водилось такой птицы, как «истинная причина»; и все же кажется, что в конце концов здесь сыграло роль чье-то тонкое политическое чутье. Правы были те, кто полагал, что Бальзак нападает на ЛуиФилиппа. Не прямо нападает, конечно; интересно отметить, что появление Леметра в последнем акте предваряется злобной ремаркой одного из злодеев, переодетого буржуа: «Мы делаем то же, что и все: богатеем!» В 1840 г. такие слова казались антиправительственным протестом. Если даже воспоминания о парике оказались по большей части вымышленными, общее впечатление оставалось верным.

«Вотрена» следовало запретить. Будучи примером политики Бальзака, он продемонстрировал, как опасно «высшее беспристрастие»907. Показав, что буржуазия – сама себе враг, Бальзак как будто нападал на основы общества, которое он защищал. – и на правительство, которое начало путать своих критиков со своими врагами.

Хотя министр ничего не говорил о другом происшествии в связи с «Вотреном», он, возможно, прекрасно помнил еще одну историю, окружившую Бальзака двусмысленной славой: дело Петеля, одно из громких дел XIX в., во многом ставшее таким именно благодаря Бальзаку908. Оно надолго отвлекло Бальзака от повседневной тяжелой и скучной работы (Бальзак подсчитал последующие расходы и потерю дохода в 10 тысяч франков)909. С другой стороны, дело Петеля доказывает, что карьеры драматурга и политика были тесно переплетены и все настоятельнее диктовались отдаленными целями, которые, скорее всего, так и не были бы достигнуты.

1 ноября 1838 г. в Белли у швейцарской границы местных врача и магистрата разбудил среди ночи молодой адвокат Себастьян Петель. Снаружи, в карете, лежала его молодая жена. Она была мертва. Петель рассказал следующее: он возвращался из Макона с крупной суммой денег. Неожиданно на холме Дард карету остановил его слуга. Слуга выстрелил и ранил мадам Петель. Петель погнался за слугой с геологическим молотком и разбил ему голову. При свете дня рассказ показался запутанным, а поскольку Петеля не любили, никто не пожелал ему верить. Его обвинили в убийстве жены и слуги. 30 августа 1839 г. на выездной сессии суда присяжных в Бурже ему вынесли смертный приговор.