В 1937 г. «Вестник инженеров и техников» с гордостью объявил, что к началу первой пятилетки в крупной промышленности трудились 92 000 инженеров и техников, а уже в 1936 г. их стало свыше полумиллиона: «Если раньше, до 1928 года, инженерно-технические кадры состояли главным образом из выходцев из дворян и буржуазии, то теперь 80-90% — это наша советская интеллигенция, вышедшая из рабочих и крестьян. В составе нашей советской интеллигенции мы теперь имеем свыше 22% членов и кандидатов ВКП(б), около 8% комсомольцев, 12% женщин». Предметом гордости служило не только создание новой технической элиты, но и изменение состава населения. По данным официальной переписи 1897 г., в Москве насчитывалось 7 638 духовных лиц и только 374 техника. Сегодня, писал журнал, на одном заводе инженеров больше, чем во всей «купеческой Москве». Инженер стал индикатором, символом и олицетворением нового общества. Если раньше облик страны определяли «попы» и «купцы», то теперь на их место пришла техническая интеллигенция. Эти техники происходили не из привилегированных слоев, а из пролетариата, имевшего трудовые социальные корни и классовое сознание, с успехом воспитанного в советском духе и овладевшего знаниями (техническими). В лице инженера нового типа славился новый человек: «…Замечательнейшим достижением советского строя являются люди — кадры, строящие социализм, выкованные нашим непобедимым рабочим классом, большевистской партией… Вместе… со своим великим народом росла и крепла наша производственно-техническая интеллигенция». Быть инженером означало не только конструировать машины, лить металл и сооружать новые заводы. Понятие «инженер» символизировало время, когда все конструировалось, формировалось и творилось по-новому: металл, человек, природа. Основные достоинства идеального инженера в течение 1930-х гг. не менялись, однако его внешний облик и этапы его карьеры в ходе различных кампаний подвергались некоторым корректировкам. В начале первой пятилетки инженер носил рабочую спецовку и не брился, грязь под его ногтями служила свидетельством пролетарского образа мыслей. Но уже к ее концу он внешне походил на американца — в макинтоше, мягкой шляпе, жилете и галстуке. Неизменным его атрибутом являлась трубка. Новый инженер был симпатичным молодым человеком, стройным и спортивным, с густыми светлыми или каштановыми волосами, гладко выбритым, с открытым, устремленным вперед взором. Он всегда носил белую рубашку, рукава которой закатывал, принимаясь за грязную работу. Все проблемы решал на месте, не роясь в книгах. Предпочитал не болтать, а делать. О комфорте не заботился, но любил театр, музыку и мог похвастаться всесторонним образованием. Родился в провинции, учился в одном из центральных городов, затем прошел проверку делом на крупной стройке. Его биография также претерпела небольшие изменения: если идеальный инженер начала 1930-х гг. обязательно участвовал в Гражданской войне и в 1920-е гг. помогал создавать различные институты нового государства, то инженер конца 1930-х гг. уже не видел своими глазами ни царской России, ни революции. Вместо белых он сражался с «вредителями».

Наконец, «советский инженер» был мужчиной, а не женщиной. Образы женщин-инженеров тоже появлялись (вспомним, например, фильм «Светлый путь), но они в основном представляли женщину не как собственно инженера, а как символ взлета, развития и советского будущего вообще. Тем не менее все больше женщин устремлялось в технические вузы: в 1937 г. они составляли там 28% учащихся — вдвое больше, чем в 1928 г. Когда начались военные действия («зимняя война» 1939-1940 гг., Великая Отечественная война 1941-1945 гг.) и мужчин стали отправлять на фронт, доля женщин среди студентов технических вузов резко возросла и в 1940 г. достигала 40,3%.

* * *

Судя по воспоминаниям, пропагандируемый образ инженера множеством реальных инженеров, и мужчин и женщин, был воспринят, признан и интернализован. Речевые и зрительные символы, окружавшие этих людей, в значительной мере наложили отпечаток на их восприятие, мышление и поведение. Это относится отнюдь не только к тем, кто с малых лет считал себя большевиком. Считавшие себя далекими от политики или даже противниками системы также не избежали влияния своего окружения. Они пользовались общепринятым языком, мыслили официально насаждавшимися категориями, их система ценностей настолько совпадала с советской, что и они ставили индустриализацию во главу угла. Все эти инженеры, выходцы частью из рабочего класса, частью из мелкобуржуазной среды или семей крупных инженеров, объединились в новую техническую интеллигенцию. Неважно, публиковали они свои воспоминания в период «оттепели» или позже, записывали исключительно для архива или рассказывали после распада СССР, — в большинстве своем эти мужчины и женщины представляют себя гордыми строителями своей страны и создателями новой техники. Автопортрет, который они рисуют, рождался в сложном взаимодействии официально приписанной им роли с их собственными ощущениями. Их мемуары — продукт давней традиции жанра, актуальных культурных образцов и личного опыта. Для понимания просоветских мемуаров главное — иметь в виду, что в основе их лежит диалектическое мировоззрение. Их конструктивный принцип — создание тезы и антитезы, кульминацией борьбы которых становится синтез. Эту схему инженеры прикладывали и к своей жизни, и к трудовой деятельности. От нищеты детских лет при царизме их освободили революция и Гражданская война. После того как в 1920-е гг. они потрудились для партии или для нового государства, партия в награду послала их в технический вуз. Более молодые соответственно рассказывали, что бежали от разрухи Гражданской войны, стали рабочими, а затем получили направление на учебу. Испытав себя на производстве, они поднимались на более высокие посты. Эти инженеры четко проводят границу между бесперспективным и мрачным детством, проведенным в царской России или в водовороте Гражданской войны, и наступившей потом новой жизнью. Принципиальные люди, пережившие рабство и угнетение, демонстрируют, что такова адекватная и единственно возможная для них интерпретация их жизни. Более того: они показывают, как сами воспитывали из себя новых людей, учили себя «правильно» расставлять приоритеты и выбирать «правильные» критерии. Даже когда партия требовала от них поступков, идущих вразрез с их собственными интересами, они сами себя убеждали, что это единственно верный путь.

Инженеры-коммунисты принимали предлагавшиеся им способы и образцы интерпретации и передавали собственный опыт с помощью этих категорий. Но не только те, кто действительно родился и рос в бедности, находили отражение своего опыта в предлагаемом шаблоне, идентифицировали себя с новыми героями и соответственно систематизировали и оценивали свою жизнь. Дети из буржуазных кругов тоже усвоили точку зрения, что революция их освободила и дала им новые возможности. Они также структурировали повесть своей жизни как историю своего превращения в советского человека.

Они описывают стадии постепенной ассимиляции и заключительное преображение с той же уверенностью и в тех же категориях. Таким образом, и они адаптировали модель нового человека и в мемуарах представляют историю личного развития.

Помимо дискурсивных структур репрезентации, многие учреждения большевиков функционировали как интеграционные механизмы для молодежи. И дети мелких буржуа, и дети пролетариев пишут, что в комсомоле в первую очередь находили удовольствия и приключения. Коммунистическая молодежная организация многим служила клубом, местом встреч молодых людей, которым хотелось что-то делать, что-то пережить. Наконец, всегда находились отдельные лица, которые из ассортимента, предлагаемого большевиками, словно в магазине самообслуживания, выхватывали то, что их больше всего устраивало. При этом речь в первую очередь шла вовсе не о карьере, а о благосостоянии, потреблении и развлечениях. Система привлекла на свою сторону таким путем не одного и не двух человек. Это были не «интенциональные», а, так сказать, «функциональные» большевики, использовавшие ее структуры и сами функционировавшие в ее институтах.